Роберт Асприн - Смертоносная зима

А Кадакитис сидит у себя во дворце, охраняемый стражей и наемниками. Страт подошел к окну и посмотрел сквозь клубы дыма на дворец, лелея предательские мысли, полные ненависти.

Диана Дуэйн

ВНИЗУ, У РЕКИ

…Но разве можно представить всю дерзость упрямых женских сердец, ту железную волю, с которой сила женщины пробивает путь себе, сколь бы ей ни противились, не принимая «нет» за ответ.

Но наковальня Правоты стоит незыблемо, и выковывает свой меч Судьба. Коль эта сила, этот страстный дар используем во зло, в бесчестье, для погружения во мрак.

Отмщение придет. Однако странен жизни путь: Оно приходит и тогда, когда та сила на доброе идет, но только в формах, совсем иных, и это дивно…

В тот день в Санктуарии дым возносился к небесам, и его пепельное знамя развевалось во все стороны на голубом зимнем небе. Курились дымки и у алтарей, в надежде привлечь внимание богов, но за дымом пожаров они терялись. Большинство бессмертных — кто в ужасе, кто в восторге, а кто и с божественной отрешенностью — были поглощены созерцанием того, как их почитатели ведут друг против друга войну, разрывая город на части, а потом сжигая их одну за другой. Какая-то часть богов даже покинула город. Множество небогов тоже пыталось покинуть его, и кое-кому это удалось. Многие из тех, кто остался, погибли — были убиты во время беспорядков или сгорели в огне, охватившем город. Никто и не пытался считать трупы, даже бога.

Один из погибших в тот день в Санктуарии был не вполне богом. Его смерть была примечательна тем, что ее заметили — и не один раз, а трижды.

Разумеется, ее заметил он сам. Харран был рядом со смертью всю свою жизнь — и как ученик целителя-жреца Сивени Серые Глаза, и как цирюльник и лекарь на службе у псевдопасынков. Он знал неизбежные последствия того удара мечом, что нанесла ему огромная темная фигура, сидевшая на коне. «Надежды нет, — подумал он как врач, продолжая еле-еле брести и тащить на плече мальчика. — Да, этот малый умеет обращаться с мечом, сомнений нет». Кроме этой простой мысли и вспышки сожаления о раненом юноше, которого он хотел спасти, в голове у него ничего не осталось.

Сумятица, непонимание того, что происходит, стали в последнее время неизменной чертой его восприятия действительности. Во-первых, вернулись настоящие пасынки, и Харран отнюдь не находил их возвращение столь забавным, как некогда ему казалось. Ему и в голову не приходило, что его сочтут предателем за содействие псевдопасынкам в отсутствие подлинных. Как не приходило и то, что он будет иметь столько проблем со своей потерянной богиней Сивени, когда вызвал ее. Ее явление и попытка стереть Санктуарии с лица земли, предотвращенная косолапой девчонкой-нищенкой, которую Харран использовал для простейших поручений и как подстилку, повергли его в полное замешательство. Теперь Мрига-дурочка стала Мригой-Богиней, и все благодаря тем же чарам, что привели Сивени на улицы Санктуария. И Харран, как участник этого магического действа, сам тоже ненадолго стал богом.

Но его скоротечная божественность не сделала мир вокруг яснее. Внезапно лишившись Мриги, которая забрала Сивени и удалилась туда, куда удаляются боги, убитый потерей руки во время магического ритуала и ее неожиданной заменой (рукой Мриги), Харран вновь удалился в казармы псевдопасынков. Он взял в привычку носить перчатки и много пить, размышляя о том, что же дальше делать со своей жизнью. Правда, надумал он очень немного.

А потом настоящие пасынки предприняли атаку на свои старые казармы, убивая во имя Вашанки «предателей», которые заменили их со столь сомнительным успехом. Почему-то особенно их взбесило то, что в казармах жили собаки. Этого Харран понять никак не мог. Что за основание у Вашанки ненавидеть собак? Разве его когда-нибудь кусала собака? Во всяком случае, убегая от погрома в казармах, он счел необходимым забрать маленькую Тиру с собой.

Когда на него обрушился меч, она завизжала и завыла за его спиной, но он уже не мог ничего поделать. Удар пришелся в висок, и, как ни странно, Харран почти не почувствовал боли. Да, ему действительно стало немного страшно, когда он почувствовал, что голова его раскололась и часть ее отлетела в сторону; краем глаза он заметил на лезвии меча кусок своего черепа и того вещества, что, видимо, было мозгом. Харран понял, что лежит, его лицо и грудь оказались в кровавой грязи, и зрение его, пока не погасло, было приковано к тому, что было на мече. Он успел удивиться: обычно мозги гораздо темнее. По всей видимости, цвет тех, что он видел раньше, объяснялся тем, что кровь успевала свернуться. Вот и вся разница. Следующий раз он… следующий раз… вздор. Где Сивени? Где Мрига? Ведь говорят, что, когда… умираешь, твой бог или богиня… встречает тебя… На Харрана опустилась ночь, и дух его отлетел.

Тира не знала, что она — собака. Она вообще не знала ничего из того, что знают люди. Ее сознание было потоком прилагательных, где почти не было места существительным. Оно состояло из впечатлений и не улавливало связей. События шли своим чередом, но она не думала о том, что они происходят, ибо, в сущности, не думала вообще. Она просто была.

И было еще кое-что. Нет, не человек, потому что Тира не ведала, что такое человек, а некое Присутствие, с которым мир становился таким, каким должен быть, и без которого окружавшее ее прекращало быть миром. Человек, попытавшись приложить к себе восприятие Тиры, назвал бы это Адом: исчезла всякая определенность, ушла вся любовь, осталась лишь эмоциональная пустота и не проходящая тоска. Так однажды с ней уже было, и у Тиры остались смутные страхи, что Ад может вернуться. Однако, когда мир заполнялся Присутствием, связывающим все воедино, Ад отступал далеко прочь.

А еще в ее жизни были знакомые фигуры. Одна была тощая, неуклюжая, с пышным кудрявым мехом на голове. Она часто спала рядом с Тирой. Вторая, высокая и светло-бородая, находилась с ней гораздо дольше и была гораздо важнее. Тира туманно осознавала, что присутствие второй фигуры имеет какое-то отношение к ее благополучию или его отсутствию, но не понимала, какое именно, да и не стремилась понять. Когда высокая фигура брала ее на руки, когда она приносила Тире еду или бросала палку, а Тира бежала и приносила ее обратно, она была экстатически счастлива. И даже когда из ее вселенной исчезла та, тощая, Тира огорчалась не слишком долго. Она ощутила удивление, исходившее от высокой фигуры, от Присутствия, но никакого раздражения или тоски в нем не было. Значит, все нормально. И потом — та фигура, которая имела главное значение, никуда не делась. А мир Тиры разбивался вдребезги именно тогда, когда исчезала высокая фигура. Или когда она чуяла возле нее беду.