Алексей Молокин - Злое железо

Они все поджидали меня на опушке. Сидели на рюкзаках и молчали. Где-то в лесу звонко цвенькала какая-то птаха, занзивер, наверное. Однообразная, повторяющаяся через равные промежутки времени трель напоминала о будильнике, оставшемся в мертвой деревне. Я не стал ничего рассказывать, все было и так ясно. Просто взял протянутую Гонзой флягу и отхлебнул. Молча, поминая всех убитых сегодня мужиков в этой деревне и во всех других тоже! Эх, да всех-то поминать – моря не хватит.

– Что, герой, спекся? – сердито сказал Левон. – Рано спекся. Думаешь, народ сам себя побил, так что и спасать-то уже некого? Ошибаешься, герой. Спасать всегда есть кого, даже если кажется, что все закончилось.

– Кого? – безнадежно спросил я. – Что, думаешь, в других местах люди другие? Люди везде одинаковые, везде одно и то же.

– Не скули, ты чего сопли распустил? – грубо оборвал меня богун. – Вот возьму и начальству твоему нажалуюсь, что героя малохольного прислали, негодящего. Это если выберемся, конечно. А люди – они живучие, они ко всему приспособиться могут, так что не бойся, живые найдутся. Не бывало так, чтобы в России одни мертвые оставались, и не будет. Давай поднимайся, в путь-дорогу пора.

Я только замотал головой. Внутри у меня все словно запеклось, мне жутко хотелось пить, но не было ни желания доставать из рюкзака пластмассовую флягу с водой, ни сил. И так сойдет, чего уж сейчас копошиться. Рухни мне сейчас на голову паровоз, я бы даже и уклоняться не стал. Правильно Левон сказал – спекся.

Люта с Гизелой молчали. Какая-то в них появилась взаимная терпимость, даже не приязнь, а так, тень приязни. Во всяком случае, отторжение почти пропало, сменившись безразличием. Но безразличием с маленьким знаком плюс. Чужая беда сближает, особенно если она в любую минуту может стать и твоей тоже.

Авдей, похоже, что-то решил для себя, такой у него был взгляд – особенный. Я догадался, что он решил остаться здесь, что бы здесь ни случилось, и сейчас объявит нам, что собирается вернуться в город, но бард сдержался и не ушел. Все-таки он не безнадежный эгоист, подумал я, надо же! Мне ведь и в голову не пришло остаться здесь навсегда.

Даже старший сержант Голядкин – и тот смотрел на меня укоризненно. Испуганно и укоризненно одновременно. В то, что все в России погибли или погибнут в самое ближайшее время, он не верил. Только смаргивал нервно да дергал головой – ни дать ни взять воробей. Чижик-Пыжик.

– Не верю я, что Гинча да Димсон вот так запросто себя зарезать позволят, – встрял Гонзик. – Не такие они пацаны, чтобы из-за каких-то чумных железок конкретно сгинуть. Если люди делом заняты, им некогда друг друга калечить, я так думаю. А дел в городе сейчас навалом. Завалы разобрать, людям убежища какие-нибудь построить, накормить, опять же. Думаешь, не помогут убежища? А ты пробовал? Нет, так нечего и фуфло гнать! А вот нам поторапливаться точно надо. Так что пошли, братва. Нечего тут рассиживаться.

– Вставай, Константин, – рявкнул богун на весь лес и неожиданно коротко размахнулся и огрел меня своим посохом по плечу. Больно, между прочим, ударил, от души. И ведь помогло же!

Я поднялся и занял свое место, замкнув колонну.

И мы двинулись дальше по берегу, оставляя в стороне разрушенную церковь и навсегда затихший поселок.

Глава 5

Дети Подорожника

А на кладбище все спокойненько…

Мы шли целый день, не останавливаясь, осторожно обходя по кромке поднявшейся воды редкие деревни, увязая в подтопленных огородах – лишь бы не оказаться среди домов. Насмотрелись достаточно. Помочь мы ничем не могли, а вот сами погибнуть – запросто. И все-таки была весна, а весной не хочется думать о смерти.

В апреле земля преет, говорят в народе, и апрель принял нас в себя, в свои теплые, животворящие чертоги, открытые веселому весеннему небу, днем щедро расшитому бубенчиками певчих птах, а ночью – звезд. Сережки на прибрежных ивах, маленькие пушистые полузвери-полуцветы, уже покрылись желтой пыльцой, из почек вылупились тонкие, игрушечные листики, чистенькие, не тронутые еще пылью или жарой, горькие на вкус, как воспоминания о молодости. Для всего сущего наступало время юной, смеющейся нежными зелеными губами жизни, такой чудесной и такой неосторожной в своей детской щедрости. Время весны. Начинался разлив. В неторопливом движении воды было что-то исконно русское и незлое. Река текла на юго-запад, туда, где снег уже давно растаял, и вода подпирала снизу, течение почти замерло, покрытое водой пространство раздалась вширь, медленно подтапливая уже покрытые тонкой травой пологие берега. Проворные мыши с писком выбегали из своих зимних нор и со всех лапок драпали от начавшегося наводнения. На злое железо им было совершенно наплевать. В детстве мы с пацанами в пойме реки частенько ловили полевых мышей, спасающихся от разлива. Я делал из осокоревой или сосновой коры кораблики, сажал туда пойманную мышь и отправлял в путешествие под парусом из тетрадной страницы. Мне казалось, что мышу будет чертовски интересно попутешествовать, увидеть новые берега, и, как знать, может быть, этот храбрый мышь доберется до мышиной земли обетованной? Глупый я был в детстве, во все верил, совсем как старший сержант Голядкин.

Прошу вас, возьмите в рукуЛисток голубой бумагиИ напишите два слова,Хотя бы «любовь» и «смерть».Буквально за три минутыВы можете сделать лодку,Потом опустите горошинуНа ее бумажное дно.Вечером на вашей улицеВсегда пустынно и тихо,И если начнется дождик,Под уклон побегут ручьи.Смотрите, несется лодкаС крошечным человечком,И вот вы уже свободны,Бессмертны и не влюблены.[16]

Где твое детство, бард Авдей? Может быть, ничего этого не было, а? Старость начинается, когда человек перестает чувствовать весну как жизнь заново. У природы не бывает старости, для нее весна – это всегда новая жизнь. Как ты писал когда-то, вспомни!

Я снова падаю в весну,Чтоб, радуясь, глядеть,Как ловят звезды на блеснуДоверчивых людей,

Как первозданна и легкаВ ущельях городскихТечет горячая река,Впадая нам в зрачки.Стук каблучков и сердца стук,И воздух так упруг,Что ощущаешь за верстуДрожь отворенных губ.

Ведь в нас, как древнее тепло,Единственный завет —Душа к душе, и к плоти плоть,Да будут на земле![17]

Ты еще падаешь в весну, Авдей, летишь в ее звенящую щедрость вместе со всем миром? Не знаешь? А жаль…

И только для людей эта весна стала весной смерти, весной злого, неупокоенного железа, поднятого ими самими из гордыни и по глупости.