Алексей Молокин - Злое железо

Я думал, Костя двинется в поселок короткими перебежками, типа как герой какого-нибудь боевика, но он поднялся во весь рост и просто пошел. Туда, где жуткий бабий голос продолжал выть по покойнику.

Глава 4

Зарубленная деревня

Настанет время, каждый гвоздь

В пяту хозяина кольнет,

И прежний мир тогда падет…

Когда-то это, наверное, было большое село, может быть, даже город. Об этом свидетельствовали развалины старой, вероятно, даже древней церкви на высоком берегу реки, какие-то низкие строения из красного, почерневшего от времени кирпича с забранными ржавыми решетками окошками и провалившимися крышами, порядки черных весенних лип, обозначавших уже несуществующие улицы. Внутри полуразрушенных домов лежали неопрятные сугробы с торчащими из них черными досками. Теперь город-городок съежился до размеров дачного поселка или небольшой деревни, разросшийся Зарайск забрал его жителей, выпил их жизни и вернул, хотя не всех. Уходили работники, воротились дачники. Россия, ничего не поделаешь…

Я шел по раздолбанной, покрытой выбоинами и промоинами, мощенной еще во времена оны крупным булыжником улице, направляясь к деревенскому магазину. Известно, что вся общественная жизнь в российской глубинке сосредоточена возле магазина. Магазина, как здесь говорят, уважительно делая ударение на второе «а». А сейчас вот и вся общественная смерть тоже. Никакой явной опасности вроде бы и не ощущалось, но расслабляться тем не менее не стоило. Похоже, что все, что могло случиться в этом несчастном селении, уже случилось, и теперь до меня никому не было дела, но откуда-то издалека, со стороны церкви, доносился тоскливый и надсадный бабий вой, значит, живые в селе еще оставались, а стало быть, кому-то я мог и не понравиться. И пожелать мне смерти этому кому-то было запросто, особенно сейчас, когда мертвым все равно, а живые не понимают, что же произошло, и по извечной русской привычке ищут виноватого. То есть первого встречного, который хоть немного подходит на эту роль. Боюсь, что я подходил хотя бы потому, что больше было некому. Осторожно обходя оскаленные, словно застигнутые смертью на бегу трупы зарезанных, заколотых и зарубленных разнообразными железяками мужиков, валявшиеся на утоптанной площадке возле магазина, я подошел к уродливому одноэтажному строению с выкрашенными зеленой краской решетками на окнах. Ничего нового и неожиданного для себя у магазина я не увидел. Видимо, продавщица, местная повелительница похмелий, грудастая Афродита, из пивной пены рожденная, не спешила открывать, и мужики, как это часто водится, переругались между собой, да и продавщице навешали угроз. Словесных, конечно, но этого оказалось достаточно. Немудрящий сельский инвентарь исполнил каждое пожелание буквально, и в результате в живых не осталось никого. И почему это мужики поутру прутся в магазин? Ведь, почитай, в каждом доме гонят самогон, ан нет, с утра подавай им казенки, пусть даже и на последние деньги. Обычай такой, или продавщица дает в долг под грядущую зарплату? А может, с женой дело иметь сложнее, чем с хозяйкой пивной долины? Все деревенские бабы гонят самогон, и в то же время борются с пьянством, то есть прячут его от своих мужей и знакомых. Этакая бабья круговая порука. И к чему она? Все равно ведь все закончится той же дурной самогонкой, пусть даже из соседней деревни, для крепости и пущей убойности настоянной на табаке, а то и на дерьме курином.

Самое страшное зрелище ожидало меня за дверью. Полная женщина в грязном белом халате, по всей видимости, хозяйка местного магазина, была пришпилена к белой оштукатуренной стенке прямо за прилавком, словно святой Себастьян. Изо рта у нее торчала какая-то ржавая железка, в памяти всплыло полузабытое слово «шкворень». Второй шкворень… Я не стал смотреть, куда воткнулся второй шкворень, русский язык щедр на выражения типа «болт тебе в глотку» или куда еще. Ясно куда. Тошно пахло кровью и мочой, а еще пролитой из разбитых бутылок водкой, дрянным прокисшим пивом и окалиной, словно это и не магазин был, а кузница. Шипел, пузырясь пеной, незакрытый пивной кран, где-то в глубине магазина глухо постукивал насос. Пиво неопрятно струилось по прилавку, обитому оцинкованным железом, и привольно растекалось по кафельному полу, не смешиваясь с темными струйками крови. Я хотел было прихватить с собой пару бутылок спиртного или хотя бы пива, но передумал. Решил поскорее убраться отсюда, на улице смерть выглядела все-таки не так безобразно. Я осторожно вышел, зачем-то попытался прикрыть за собой тяжелую амбарную дверь, но она качнулась, наваливаясь на меня, а потом, когда я оттолкнул ее, тяжело и мягко рухнула на какого-то мужчину, да так и осталась лежать. В кованых амбарных петлях, на которых держалась дверь, не осталось ни одного гвоздя, и они попросту отвалились. Пусть лежит, подумал я, этому мужику уже все равно. И почему-то в голове все вертелось и вертелось – эх, даже не выпили мужики перед смертью, не похмелились, вот беда-то. Хотя разве в этом дело, но мне почему-то казалось, что если бы они выпили, то это было бы не так обидно. Справедливей, что ли. Постояв немного среди мертвых, я мысленно пожелал мужикам похмелиться хоть на том свете, если уж на этом не довелось, и совсем уже собрался вернуться к своей команде, но вдалеке снова завыли. Вой раздражал и казался совершенно неуместным на этой уже убитой улице, я замотал головой, пытаясь вытряхнуть его из себя, а когда ничего не получилось, поклонился убитым напоследок и пошел на голос. Теперь в крайней избе уже не выли, а так, подвывали, тоненько, со всхлипами, переливчато, от этого становилось еще тоскливей и сжимался желудок.

Я вышел на середину улицы, чтобы иметь хотя бы какое-то время, если на меня откуда-нибудь обрушится неупокоенная железка. В этом случае у меня был шанс отбить ее, если, конечно, она будет одна. Если стая – тогда мне конец, но, как я мог убедиться, железо не сбивалось в смертоносные стаи, предпочитая действовать поодиночке. Странно, но я думал о неупокоенных железках, как о живых существах, обладающих собственной злой волей. Может быть, так оно и было?

Вообще в поселке было довольно много народа, видимо, понаехало из города, кто помочь престарелым родственникам, кто поправить избу, которая теперь гордо называлась дачей, кто бурьян на огороде разгрести. Весна же, дачный сезон начинается. Да и автомобилей у домов было многовато для деревни, явно гости пожаловали, кто из ближнего Зарайска, а кто и из самой столицы-матушки.

Прошагав метров триста по главной и единственной улице, стараясь не смотреть в сторону домов, возле которых в разных позах валялись их хозяева вперемешку с гостями, я остановился у покосившегося, вросшего в землю по окна деревянного домишки, из которого и доносился бабий вой. Дом был какой-то убогий, безрадостный и неопрятный, маленькие окошки, казалось, слезились, темно-серая дранка где-то светлела проплешинами, открывая серую обрешетку, а местами неряшливо топорщилась на просевшей крыше, словно у дома был стригущий лишай. К нему даже подходить было страшновато, словно к сумасшедшему, вроде бы и тихому и незаразному, но кто же его знает? Я в нерешительности остановился у затворенной на вертушок калитки. Стоял, смотрел и слушал. Скулеж в доме внезапно прекратился. Со скрипом отворилась щелястая дверь, и на крыльце появилась женщина, на вид почти старуха. Но в русских деревнях стареют рано, так что, может быть, она была, по местным меркам, что называется, в расцвете лет. Глядя на нее, я подумал, что она очень соответствует своему дому. Или дом соответствует ей. На всякий случай я отошел на пару шагов, прикинулся невидимым – не зря же меня учили – и стал наблюдать.