Гарри Тертлдав - Мост над бездной

Снаружи выл и стонал ветер. От огня осталось несколько тлеющих угольков, красных, будто кровь. Ршава лежал наедине со своими мыслями — наедине, но не один. Допустим, несмотря ни на что — землетрясения, гражданскую войну, нашествие варваров, — он благополучно приведет Ингегерд в столицу. Допустим, он не прикоснется к ней во время всего этого долгого путешествия. Сколько столичных священников в это поверит? Хоть кто-нибудь?

Чем дольше прелат над этим размышлял, тем крепче сомневался. Они будут уверены, что все это время он загонял свое копье по самое древко. А почему они будут столь уверены? Потому что сами поступили бы так же. Они дали обет целибата, да… Давали — и сожалели об этом всю оставшуюся жизнь.

Ршава не очень-то сожалел о своем целибате и не ощущал, что обет его раздражает. До тех пор пока не увидел Ингегерд. Наверное, владыка благой и премудрый ожесточился против него, раз оставил наедине — и в постели! — с женщиной, которую он желал, но не мог ею обладать.

Она не желала его. И ясно дала это понять. Бурлившее в нем возмущение с каждой секундой накалялось. Она была вполне рада, когда он проклял варваров и спас ее (и лишь заодно себя). О да, это сделало ее счастливой. Но была ли она готова одарить его самой искренней наградой, какой женщина может осчастливить мужчину? Как бы не так!

«Не забывай про обеты», — напомнил он себе. Но подобно всему прочему до падения Скопенцаны — и до того, как прелат обнаружил, что может отомстить за себя, обрушив проклятия на головы обидчиков, — эти обеты казались чем-то из другого мира, другого времени. Такого далекого, что докричаться до него было труднее, чем до луны…

Стараясь не потревожить Ингегерд, он перевернулся на другой бок, чтобы оказаться лицом к ней. Она зашевелилась и что-то пробормотала, но не проснулась. А если бы и проснулась, он бы сам притворился спящим.

«Она доверяет тебе. Иначе не легла бы с тобой, не стала бы спать рядом…» Ршава ожидал, что его испепелит вспышка стыда. И ему стало стыдно, но гораздо в меньшей степени, чем он предполагал. Может быть, обида и возмущение подавили стыд. «Дура! — Ему хотелось разбудить Ингегерд, трясти, кричать на нее. — Скорее всего, твой драгоценный Гимерий уже давно погиб!»

Но даже если это правда, она не бросит Ингегерд в его объятия. У него пока хватило здравого смысла понять это. Если Ршава скажет жене Гимерия, что она, скорее всего, уже вдова, она лишь возненавидит его за это. И не устремится к нему за вдовьим утешением. Если, с другой стороны, она узнает об этом от кого-то другого…

Возмущение зажглось в нем вновь, едкое, как изжога. Сердце Ршавы пылало. Во всяком случае, разве он не лучше командира гарнизона? Разве он не умнее, не мудрее Гимерия? А со способностью насылать проклятия на головы врагов, разве он еще и не более опасный воин, чем этот офицер? «Конечно да». Отвечать на свои вопросы было легко. «И в лед ее, если она не может увидеть этого сама!»

Женщина начала отодвигаться, словно буйная ярость мыслей прелата оттолкнула ее. Еще немного — и она упала бы с этой узкой кровати. Но Ингегерд остановилась и даже коротко рассмеялась во сне над тем, что едва не сделала. И все так же, не просыпаясь, она двинулась обратно — прямо к Ршаве; прильнула к нему, положила голову на плечо… Ее нога поднялась и легла поверх его ноги.

— Фос! — прошептал он, воззвав из темноты к богу света. Но в душе он не ощутил просветления — как раз наоборот. Из ее глубин поднималась похоть, клубясь большим, удушливым и ослепляющим облаком. Когда Ингегерд лежала в постели с Гимерием, разве они спали в такой позе? Мог ли он спокойно храпеть, когда она делала нечто, настолько провоцирующее? А если, после того как она возбуждала его, он сам возбуждал ее, чтобы сделать то, что хотел, разве могла она сердиться? Неужели так же смеялась во сне и спала дальше, не думая о муже? Или тоже воспламенялась?

Ршава знал, на какой ответ он надеялся.

И он обнял ее — осторожно, боясь потревожить. Он не стал сжимать объятия: в этом не было нужды, потому что она и так тесно прижималась к нему. И что он мог с этим поделать? Ни-че-го. Сводящее с ума ничего. Это показалось ему ужасно несправедливым.

Он боялся, что так и не уснет всю ночь. Тогда к утру его вымотает бессонница. Они ведь не могут здесь остаться, чтобы он отдохнул днем. Им надо пробиваться дальше на юг, потом на запад. И тогда, рано или поздно, они окажутся в местах, куда еще не проникли хаморы.

Ршава вздрогнул. Проникли… ну почему именно это слово пришло ему в голову? «Ты что, пытаешься свести себя с ума?» Но он не безумец, это прелат понимал совершенно ясно. Он всего лишь мужчина, который хочет женщину.

«Но для меня грех желать женщину». В который раз он напомнил себе об этом — но ни капли не успокоился. Тепло прижавшейся к нему Ингегерд ощущалось не как греховное, а как нечто такое, чем он должен иметь возможность наслаждаться все дни своей жизни. «Что мы делаем с нашими священниками, заставляя их давать обет целибата?» Ответ показался Ршаве болезненно — в самом буквальном смысле этого слова — очевидным.

Боль в его чреслах медленно стихла. Он зевнул. Несмотря на возбуждение, он тоже сильно устал. Все еще обнимая Ингегерд, он снова зевнул… и заснул.

Когда он открыл глаза, то несколько секунд не мог сообразить, что спал. Они с Ингегерд все еще лежали, тесно прижавшись; он ощущал на щеке ее теплое дыхание. Но теперь он мог ее видеть, хотя и смутно. Огонь погас, но утренний свет уже пробивался сквозь окна и прорехи в крыше.

Ршава надеялся, что сон охладит его пыл, но ему хватило секунды, чтобы понять, какой наивной была эта надежда. Это огонь в очаге мог угаснуть сам собой; но Ршава все еще пылал. Более того, он пылал горячее прежнего, и даже усталость не смирила его страсть.

Ингегерд вздохнула во сне, и Ршава тоже вздохнул. Он не знал, почему ее вздох прозвучал громче, чем обычно. Зато его вздох был полон похоти без взаимности, хотя прелат и думал о ней как о любви.

Скоро она проснется. И главная беда заключалась не в том, что Ингегерд потом не захочет иметь с ним никаких дел. Так стало бы легче или хотя бы милосерднее. Нет, она будет относиться к нему как к другу — так же интимно, как общаются между собой друзья. Если бы они были двумя мужчинами, путешествующими вместе, это его вполне устроило бы. Сейчас же прелат считал их отношения одновременно слишком интимными и недостаточно интимными. И эта недостаточность сводила его с ума.

«Всего один раз, — подумал он, разрываясь между страстным желанием и яростью. — Да, всего одного раза хватило бы. Просто чтобы узнать, что это такое».

Он не знал, что это такое. Всю жизнь он прожил, отрезанный от того, что влекло людей, слушавших его проповеди и молитвы. Он читал им лекции на эту тему. Грозил вечным льдом Скотоса, если они нарушат законы, установленные храмами и империей… Он негромко и горько усмехнулся. А ведь у него хватало на это наглости, разве не так? И у всех священников империи Видесс ее хватало, верно?