Николай Романецкий - Утонувший в кладезе

Занятый своими мыслями Свет хлебнул из стакана, даже не почувствовав вкуса.

— Красная девица у вас сейчас была, Светушко.

— Красная девица… — пробормотал Свет, — была… у нас… сейчас…

Он мотнул головой, вернулся к действительности, глянул на Забаву.

Та стояла перед ним прямая и напряженная, в белом фартучке и наколке, со вниманием ожидающая дальнейших распоряжений. Словно хотела подчеркнуть, что теперь она всего лишь горничная и ничего более.

О Сварожичи, подумал Свет. Радомира, вестимо, красная девица, но как же вы ревнивы, люба моя!.. Даже после нынешней ночи…

Ему вдруг показалось, что сие «люба моя» насквозь фальшиво, даже в мыслях, а после нынешней ночи — в особенности, и он поморщился от неуместности этой думушки.

Забава как будто почувствовала, что недовольство Света связано с нею, опустила глаза.

— Мне след поговорить с вами, хозяин.

— Слушаю вас… люба моя!

Забава села в кресло для посетителей, помолчала, по-прежнему не поднимая глаз. Персты ее безостановочно теребили край фартучка, сгибали и разгибали, сгибали и разгибали, сгибали и разгибали…

— Мне бы хотелось уйти от вас, чародей.

Свет чуть чашку не выронил.

— Как уйти? Куда?. Зачем?.. Что вы еще выдумали, краса моя?

Забава продолжала теребить фартучек.

— Краса моя… Вы меня так ввек не называли.

Называл, подумал Свет. Но спорить не стал.

— Это не ваши слова. — Она подняла глаза, в них, как маленькие диамантики, искрились слезинки. — Я ходила к лекарю, Светушко. У нас не может быть детушек.

Свет отставил чашку:

— Ну уж!.. Мало ли как считает ваш лекарь! Он просто невежда! Найдем более квалифицированного…

О боги, что я несу? — подумал он.

Она вновь опустила глаза.

— Вы не поняли, Светушко… Это от вас у меня не может быть детушек.

— Подумаешь!.. Зачем нам дети… люба моя? Нешто вам плохо со мной?

О боги, что я несу? Что я несу!..

У нее задрожали губы. Было видно, как она изо всех сил пытается справиться со стоящим в горле комом.

Свет безмолвствовал.

Наконец она вновь заговорила, спешно, захлебываясь, словно боялась, что он прервет ее, а повторить рвущиеся из души слова она уже не сумеет.

— Вы волшебник, Светушко, вы не ведаете женщин, вы думаете, мы такие же, как вы, а мы не такие, боги велят нам рожать, и я не смогу без детей, зеленцы будут учащаться, а я не хочу изменять вам, живя в вашем доме, ведь я люблю вас и в конце концов просто сойду с ума…

Она замолчала и облегченно вздохнула — видно, неподъемная тяжесть с хрупких рамен была сброшена.

— Так-так-так… — сказал Свет. — И вы уже нашли себе нового хозяина и будущего отца своих детей?

Он чувствовал себя дурак дураком. Он сказал глупость и прекрасно понимал это, но что бы тут прозвучало умно — он не имел ни малейшего понятия. И не способны тут помочь ни «Сень на твердыни», ни «Счастье на двоих»…

— Как вы можете, чародей! — Снежана вздернула подбородок. — Нешто я похожа на неблагодарную тварь!

— А ведь прошлая ночь вам понравилась!

Не то, не то, но — о боги! — где мне взять то?..

И тут она схватила край фартучка, сунула в рот. И разрыдалась — бурно, исступленно, неудержимо.

Так она не плакала ни разу.

Свет вскочил из-за стола, растерянно потоптался, не зная, что делать, чем утешить. Слов по-прежнему не было, а прижать ее к груди он ныне почему-то не мог. Тогда он просто налил воды из графина, неловко сунул ей в десницу стакан и отвернулся.

Рыдания прервались, и в наступившей звенящей тишине стало слышно, как она судорожно глотает воду.

— Спасибо, чародей…

Свет обернулся.

Забава отставила стакан, вытерла фартуком лицо.

— Простите меня! Какая я дура, да?..

— Нет… — Он не смог произнести «люба моя», и она, похоже, поняла это.

Встала, поставила на поднос чашку с недопитым чаем.

— Я пойду?

— Куда вы пойдете с зареванным лицом! Посидите здесь, сюда никто не войдет.

Она вернулась в кресло.

Свет вышел из кабинета, наложил на дверь отвращающее заклятье. Побродил по дому, поговорил о какой-то чепухе с Берендеем, заглянул на кухню. Вновь поднялся на второй этаж, снял заклятье.

Забава уже успокоилась. Лишь синие глаза были грустными-грустными.

— Раньше вас никогда не волновало мое зареванное лицо, — сказала она, и в голосе ее прозвучала непонятная для Света благодарность. — Так что вы мне ответите, чародей? Могу я искать новую работу?

— А как ваш дядя к этому отнесется? — сказал Свет. И сразу осознал: опять не то. Но того не было — ни в сердце, ни на языке.

— С дядей я сама поговорю. Главное, чтобы вы были согласны…

И тогда Свет отважился:

— Поступайте, как знаете. Я заранее согласен на любое ваше решение.

19. Вечор. Снежана

Брат вернулся с работы в семь тридцать. Один-одинешенек.

Томящаяся в ожидании Снежана не удержалась, выбежала в сени, навстречу:

— А где наш чародей?

Сувор снял шляпу, пристроил на вешалку зонтик, отряхнул штаны. И лишь опосля этого хмуро произнес:

— Уехал в столицу ваш чародей. Еще до полудня. Какие-то срочные дела у вашего чародея…

Снежане словно ушат ледяной воды на голову опрокинули. Сглотнула слюну. Привычно чмокнула брата в колючую ланиту. И двинулась прочь. На лестницу, в коридор… Вернее, должна была двинуться. Ибо напрочь не помнила, как добралась до своей комнаты. Пришла в себя, споткнувшись о порог. Ухватившись за спинку стоящего возле двери стула — откуда он здесь?.. — удержалась на ногах. Отлетел в сторону другой, ни в чем не повинный стул, но Снежана его и не заметила. Пронеслась по комнате и, разрыдавшись, бросилась на кровать, уткнулась в подушку.

Уехал! Взял и уехал — ни слова не сказав, не попрощавшись. Как будто и не было ничего.

А впрочем, ничего и не было. Не было!.. Но могло бы быть. Вестимо, могло — ни к чему лгать самой себе… Если бы хоть глазом моргнул, если бы дал понять… Как она вечор обрадовалась ему! Гонор — не в счет, это так, от излишнего воспитания… А на самом-то деле не удержалась бы, никак не удержалась, сказала бы все. Что обожает, что жить без него не может, что готова ради него на любое…

И была готова.

Любить — так любить, бежать — так бежать…

Но он, индо дав волю рукам, вел себя, как вымороженный истукан. Словно и не искал ее. Вернее — не ее искал. Пришел вот: вроде бы и к ней — да не к ней. И когда тискал перси — словно не ее он тискал. И когда колено вдвинул между стегон — какой огонь в животе воспылал! — разочарованно вздохнул, будто обнаружил вовсе не то, что требовалось. Пара дежурных банальностей, и сбежал. Осталось лишь ощущение гигантской, невообразимой ошибки. И невыносимая, как стыд, тоска…