Лилия Баимбетова - Перемирие

— Нет, — сказала я угрюмо: мне уже надоело отвечать на этот вопрос.

Он опустил голову на покрывала. Взгляд его беспокойно блуждал из стороны в сторону и, наконец, остановился на мне.

— Спойте мне, госпожа, — попросил он, — Матушка всегда мне пела, когда я болел.

Я искренне пожалела, что не успела уйти, но деваться было некуда, и, присев на край телеги, я вполголоса спела ему песенку из тех, что поют у нас на юге:

Как быстро, как быстро

Желтеет трава на границе!

Как быстро, как быстро

Стареет солдат на границе!

Лунный свет — на всю тысячу ли.

Лунный свет — десять тысяч ли.

Тоскливо поет на границе

Флейта чужой земли.17

А когда я допела, он был уже мертв.

День прошел уныло. Тела убитых оттащили к обочине дороги и завалили камнями, трупы нильфов свалили в кучу и подожгли, обложив красноватым кустарником. Сладковатый тошнотворный запах погребального костра еще долго преследовал нас по ущелью, и все чудился мне — даже тогда, когда мы отъехали уже далеко и наступила ночь. Я лежала рядом с дарсаем, головою — на его плече. Он спал. Я вслушивалась в его тихое дыхание, уже сама засыпая, но мне все чудился этот запах. В атмосфере, окружавшей моего спутника, я пребывала давно и почти не замечала ее; но этот запах паленой кожи и шерсти, призрак этого запаха вызывал у меня тошноту, казалось, я сама, мои волосы и одежда пропитались этим запахом. Я лежала, нюхая похолодевший к ночи воздух. Слышен был скрип колес и мерный топот множества копыт, потом недалеко от нашей телеги заговорили двое всадников.

— Опять разведчики попали в засаду, — проговорил негромко один хриплым, словно бы прокуренным голосом.

— Горы кишмя кишат нильфами, — отозвался его приятель, — Похоже, нам не дадут спуститься к Селеуку.

Как сказал поэт:

Рубеж под луной. Как блестят мечи!

Рать блестит — будто солнце взошло.

Тьма разбойничьих орд, говорят, в горах, -

Впереди уже бой кипит.18

Я повернулась, отворачиваясь от этого мира и от этой ночи, и уткнулась лицом в плечо дарсая, прижимаясь лбом и щекой к мягкой кожаной рубашке. Он шевельнулся, вздохнул — я замерла, опасаясь, что разбудила его. Но он только крепче обнял меня, пробормотал что-то сонно и снова затих. Глаза мои были открыты. Я смотрела в темноту и думала о только что подслушанном разговоре. И правда, целому обозу продвигаться всегда гораздо опаснее, чем мелким шайкам, подобным нильфским. А уж в горах…. Сколько возможностей для нападения!

И помимо моей воли в голове моей всплывали странные мысли, полные суеверного страха. Мне казалась, что мы действительно не доедем до Селеука; что-то (может быть, сердце? а может, дар предвидения, решивший потихоньку совершенствоваться) говорило, что мне не суждено покинуть эти горы. Не сейчас. Не так просто. Так легко они не отпустят меня, раз уж заполучили. Не отпустят.

Это были глупые мысли, но я не могла от них отделаться. Горы казались мне чем-то живым и разумным. Чем-то, желавшим заполучить меня, восстановить свою власть надо мной. И я то желало этого, то противилась. Моя судьба была не здесь. Но — с другой стороны — моя судьба, судьба Охотника, всегда была при мне, словно кошелек в кармане, словно тень, куда бы я ни пошла, она всегда последует за мной.

Лайса Эресунд говорила мне про судьбу, про то, что Кукушкина крепость — вот моя судьба, но ведь она не знала про тень-судьбу. Я не верила в ее слова, но я много о них думала. Я думала о том, что она сказала про Лорель. Я очень мало о ней знала, о своей знаменитой родственнице, только то, что знали все: великая врачевательница, знаменитая властительница, которая привела Птичью оборону к победе в последней северной войне. И вот я думала о том, что она хотела уехать из крепости. И только обстоятельства, война, смерть матери принудили ее остаться. Только это и ничто другое. Она хотела уехать. Та, что стала символом Птичьей обороны, та, которую почитают во всех северных княжествах, хотела когда-то покинуть свою крепость. Она осталась, подчиняясь долгу, а не собственному желанию. Как это все-таки странно, что до нас доходит только какой-то образ, не имеющий с человеком ничего общего.

Что-то пробудило меня. Я не понимала — что. Открыв глаза, я смотрела в темноту его рубашки и не понимала, отчего проснулась. И снова впереди раздался крик и заметался эхом среди скал:

— Нильфы-ы!

Я резко подняла голову, убрала с лица выбившиеся из косы пряди и села. Ночь была темна и непроглядна. Я видела смутные тени двигавшихся всадников, они заторопились куда-то, послышались тревожные возгласы. Нащупав плечо дарсая, я тихонько потрясла его.

— Что? — сказал он совсем не сонным голосом.

— Нильфы, — тихо сказала я.

Он сел, спустил ноги с телеги и соскочил на землю. И вдруг, обернувшись, сильной рукой схватил меня за шею и притянул к себе и с неожиданной страстностью вдруг стал целовать меня. Его сияющие глаза были так близко от меня. Я чувствовала его губы, сухие, потресканные, на моих губах, чувствовала его жаркое дыхание — у себя внутри. Он отодвинулся, алые, светящиеся в темноте глаза отдалились от меня. Но я схватила руками его голову (короткие его волосы защекотали мне пальцы) и приникла губами к его губам. Он выпил из меня все дыхание, и… Я не знаю, что было со мной. Я знала множество мужчин, кого-то я любила, кто-то мне нравился, кто-то вызывал у меня страсть — на одну ночь или на месяцы, но никогда со мной не бывало такого. Мне кажется, что на миг я потеряла сознание. Он держал меня за плечи, и я не могла упасть, но на миг вдруг его глаза и все, что было помимо них, звезды на небе, тени людей и лошадей, все это вдруг померкло передо мной.

Но сразу же раздалась разноголосица выкриков и завываний. Эхо зазвенело в ущелье, заметалось от стены к стене, как беспокойный дух. И реальность вернулась ко мне. Я схватилась за меч.

И пошла кутерьма. Вместо того, чтобы целоваться, мне надо было, конечно, задействовать ночное зрение, но я предпочла поцелуи. Он так редко целовал меня — сам. А драться я могла и в темноте.

Он был рядом. Я видела в темноте свет его глаз, чувствовала, как все мешается в нем: страх за меня и оживление, радость схватки и усталость. Я слышала вокруг рычание и визг, видела тени вокруг, но наносила удары и отражала их, только повинуясь интуиции: уж очень темно было для меня. Оба веклинга, переговариваясь, пробились к нам. Я уже слышала резкие выкрики хонга, и сам он был недалеко, шагах в десяти от нас.

— A karge tzal e dran? — раздался вдруг недалеко веселый крик. Я улыбнулась, услышав эти слова, произнесенные с поозерским акцентом.

— Я здесь — здесь! — крикнула я.