Райдо Витич - Гарон

Она встала и, подчиняясь зову то ли плоти, то ли души, подошла, села рядом чуть касаясь его руки, и жалея, что не может позволить себе большего, ведь это значило — привязаться, а она итак, готова была сдаться на милость его глаз — прекрасных, синих звезд, что звали и манили не меньше крепких рук, стройного, гибкого тела.

— Грустишь, — спросила тихо, копируя его позу — обняла колени и принялась рассматривать водную гладь. — Эстарну вспомнил?

— Нет. Я охранял твой сон.

— Мой? Ты так заботлив?

— Тебе и это не по нраву?

Что за голос? Почему у эльфа голос нежит, словно бархат, и манит, сводит с ума. Нет, не стоит поддаваться чарам нужно все оставить, как было. Незачем себя иллюзией тешить. Ему — Эстарна, ей — свой дом и глупая сестренка. Но если разобраться, Яна Али не умней.

Девушка вздохнула и вдруг спросила:

— Ты умеешь целоваться?

Эльф улыбнулся, провел ладонью по ее волосам и склонился над лицом, пододвинувшись ближе:

— Зачем же спрашивать? Давай проверим, — тихо прошептал и губ коснулся.

Легкий холодок потом тепло и… Яна потерялась, она как будто с телом своим рассталась и растворилась в поцелуе, и в нем осталась. В ушах звенел хрустальный колокольчик, и легкость, нега от края и до края и Яна в ней, плывет не ведая куда, и не задумываясь, что же будет дальше. И нет важнее ничего, лишь эти губы и прикосновенья.

Эльф ее укутывая в нежность, как паутину плел из ласк и взглядов, топил заботы, пил любовь, любовью наделяя вновь. И вот он отстранился. Сожаленье мелькнуло и погасло во взгляде Яны. Эльф остался рядом и, уложив жену, как на постель на золотистый, солнцем и Луной обласканный песок, не отрываясь, любовался взглядом, лицом любимой:

— Дай мне срок, сомненья ты оставишь, и тогда, быть может, ты поверишь, я люблю тебя.

— Люблю? Вы удивительный народец. Ты много раз давал понять мне, что я никто тебе, зовут меня никак. Что лишь Эстарной грезишь, а еще Умарис, а я обуза. Наглый человек.

— И ревновала, — улыбнулся, лица ее овал очерчивая пальцем.

— Я? — боясь пошевелиться и потерять его тепла уют, выдохнула Яна.

— Конечно. Да. Ты. Но не отвергли мы друг друга сразу и тем пути назад лишились навсегда. Теперь, чтоб не было, и где б нам не случилось быть, врозь иль вместе: ты — моя, а я — весь твой от мыслей, дел, желаний.

— Влюбленный эльф… Поверить бы еще.

— Не торопись, не стоит. Можешь дальше противиться себе и крови той, что бродит и туманит разум, и душу уж поработила — мной. Ты все еще противишься, но тщетно, я понял это про себя. Я, так же сопротивлялся, честно, и верил мы не пара, не судьба. Ведь, многое в тебе мне не понятно, но даже злость твоя, порой, приятна лишь потому, что принадлежит тебе.

— Так значит любишь?

— Люблю, хоть верь, хоть нет, и ты в ответ полюбишь.

— Нет…

— Упрямица. Мы так с тобой похожи…

— Как день и ночь…

— Сливаются в одно и дарят вечер, прекрасный после суетного дня, и утро, что лучом пронзая тьму, приносит новый день…

— И новую Луну. Романтик ты, а я грубее много. Ты странным образом меня пленил и к откровенности склоняешь, я скажу, пусть будет то минута помраченья, и пожалею утром я о ней, но будь что будет…

— Что ж, смелей.

— Ты нравишься мне, да, я не была бы против, твоею стать, но… разум не дает. Им я понимаю, что глупо и мечтать о том. Мы говорим на разных языках и в том отличье главное, поверь, оно и ставит между нами дверь, что не открыть ни сладкими речами, ни поцелуем, ни чем другим. Мы разные с тобой и нам не стать единым. Миг наважденья схлынет, и опять начнем друг друга мы терзать.

— Не так. Терзаешь ты сама себя и оправданий массу найдешь легко любой беде, поступку и желанью. Твои стремления понять и объяснить любое мановенье ветра, души порыв и бег времен и лиц, достойно восхваленья, но и упрека тоже. Есть на свете то, что невозможно к четкому определенью. Его не выразят слова, лишь оттенят и то недолго, нечетко, смазывая цвет. Есть вещи, что уму и даже сердцу не подвластны и ими ведает душа, она одна… она одна…

И словно пух, коснулся ее губ, потом чела и щек. И нежно улыбнулся:

— Ты смотришь, словно, видишь в первый раз.

— Такого, да. Но все равно не верю.

— Так проще, вот и весь ответ. Тебе довольно причинили боли и, сбегая от нее, от новых бед защиту обретая, себя лишь отвергаешь не стремясь влюбится вновь. В броню одела сердце, душу закалила и потеряла то, что было бы любому мило, единственно желанно, нужно вечно. Позволь, я попытаюсь объяснить, и, может быть, хоть струнку разбудить, одну, заветную, что тебе поможет вернуться в робость первых дней, когда неведомы еще душе все смуты дней, что вереницей хороводят и множат в круговерти лет лишь счет потерь, обид и лжи. Ты потеряла, то зачем мы все кружим в них — любовь. И сколько не беги ты от нее, она не миг, не приведение — она везде. В тебе, во мне, в тирроне, и Луне. Весь мир она, и стоит посмотреть глазами любящими, и любя, и ты поймешь — то не слова. Прекрасных красок яркий свет, Луны печаль, и синь морей не для себя они живут, не от беды, обид бегут, не злятся потому, что страшно им. Они поют из часа в час из цикла в цикл, затем лишь только, чтобы мир постиг, насколько влюблены они, в его многообразие, и все-таки, ценны и невозможны без него, как он без них.

— Как глубоко постиг ты тайны мирозданья. Красиво говоришь. Но, воспевая мир любви, не забывай воспеть и мир потерь.

— Их нет. Ничто не канет незаметно и просто так, от ярости иль зла, они ведь тоже, проявление добра. Все в этом мире гармонично. И мир прекрасен в бедах и добре лишь тем, что есть. Другое важно, какими красками раскрасишь ты его. Ведь, будет серым он от пыли недоверья. Мрачным от черных красок ненависти, лжи. Белым в свете умиленья, и красочным в любви. Но он один и неделим. Не он творит нас — мы творим.

— А если нет? А если все не так, и ты неправ, иллюзией раскрашивая мрак, себя ты губишь, и других зовешь?

— Мне грустно слышать нотки огорченья, что в голосе твоем живут. Я ощущаю, как твоей души смятенье тебя тревожит, растерялась ты, как путешественник на перекрестке. Два пути и больше нет? Один печален, полон бед в нем страх и боль рука к руке ведут тебя по краю униженья. В нем одиночество и тишина, что быть сама с собой обречена — тобой. Его ты избрала, как меньшее из зол. Но он тебе понятен. Второй отвергнут — страшен он тебе. В нем важно откровенье и сердце не закроешь в бронь, ожесточение рождает боль, а злость там не живет, и вот — прикрыться нечем, и остается лишь идти навстречу вере и ее хранить в пути, лелеять радость, греться у костра надежды и тепла друзей, любить, пусть нелюбима ты в ответ, любить не потому и не затем, а просто так — душою всей.