Джо Аберкромби - Лучше подавать холодным

— Лучше не спрашивай. — Она слегка задела его, уходя прочь.

Хлопоты по хозяйству

Никомо Коска закрыл глаза, облизал улыбающиеся губы, глубоко дыша носом от отвращения и поднял бутылку. Глоток, глоток, глоток. Знакомое предвкушение, когда зубы слегка касаются стекла, прохладная влага на языке, размеренное движение горла при глотании… если бы только это была не вода.

Ему пришлось вылезать из пропитанной потом постели и в холодной и липкой ночной рубашке отправляться на кухню добывать вино. Или любую забродившую мочу, способную напоить человека. Что-нибудь, чтобы пыльная спальня прекратила трястись как едущая по бездорожью повозка, чтобы прогнать ползущие по всему телу мурашки и собрать губкой пульсирующую головную боль. Во что бы то ни стало. Нахер надо такие перемены, да и месть Муркатто вместе с ними.

Он надеялся, что все будут в своих постелях, и весь скорчился от разочарования, когда увидел у печи Дружелюбного, готовящего на завтрак овсянку. Всё же сейчас, надо признать, он был странно рад, что обнаружил здесь арестанта. Было что-то волшебное в окружающей Дружелюбного ауре спокойствия. Он мог крайне уверенно молчать и просто не обращать внимания на то, что подумают другие. Коске этого, как ни странно, хватило, чтобы самому немножко приблизился к спокойствию. Но, конечно, не к молчанию. Разумеется, он болтал практически непрерывно, после того как первый свет начал заползать сквозь трещины в ставнях и обернулся зарёй.

— … за каким чёртом я в это вписался, Дружелюбный? Сражаться, в моём возрасте? Ох уж эти сражения! Никогда меня не радовал этот раздел соглашения. И ещё на одной стороне с тем самовосхвалённым Морвеером! Отравитель? Дерьмоватый способ людей убивать-то. И, конечно же, я остро осознаю, что нарушил первое правило солдата.

Дружелюбный еле заметно приподнял бровь, медленно перемешивая кашу. Коска считал, что заключённый уж наверняка знал, за чем он сюда шёл, но даже если и так, тот был лучше воспитан, чтобы не выставлять это напоказ. Заключённые в большинстве своём удивительно вежливы. Грубое обхождение в тюрьме может запросто довести до фатального исхода. — Первое? — спросил тот.

— Никогда не сражаться за слабую сторону. Хоть я постоянно, пламенно и страстно презираю герцога Орсо, существут громадная и, потенциально, гибельная пропасть между ненавистью к человеку и предпринимаемыми в этом отношении действиями. — Он легонько стукнул кулаком по столу, от чего модель Кардотти легонько загремела.

— Отчасти ради женщины, которая однажды меня уже предала…

Подобно домашнему голубю, вечно влекомому назад в любимую и ненавистную клетку, его мысль увлекло сквозь девять пустых лет — назад, в Афьери. Перед ним предстали картины грохочущих вниз по длинному спуску лошадей на фоне восходящего солнца. Предстали, как множество раз с тех пор в сотне всеразличных загаженных комнат, и грошовых ночлежек, и в разбитых трущобных тавернах по всему Земному Кругу. Какая умелая игра, подумал он тогда, при виде приближающейся кавалерии. Улыбаясь сквозь алкогольную дымку, смотрел на то, как здорово всё получилось. Тепрь же он вспоминал холодный страх, когда всадники не замедлили ход. Тошноту ужаса, когда они врезались в его неряшливо выстроенные ряды.

Смесь ярости, безнадёжности, омерзения и пьяного головокружения, когда он забирался на лошадь, чтобы бежать прочь, когда вокруг погибал его сброд и с ними гибла его репутация. Ту смесь ярости, безнадёжности, омерзения и пьяного головокружения, которая с тех самых пор привязалась к нему как тень. Он хмуро взглянул на искаженное отражение своего лица пропойцы в пузырчатом стекле бутылки с водой.

— Угасает память о нашей славе, — прошептал он, — и сгнивает до сортирных анекдотов, тусклых и неубедительных, как брехня какой-нибудь сволочи. Поражения, разочарования и скорбь же, свежи как в тот миг, когда они произошли с нами. Улыбка симпатичной девушки, с которой мы не завели роман. Мелкая оплошность, вину за которую мы переложили на другого. Безымянное плечо, стукнувшее нас в толпе и оставившее терзаться днями, месяцами. Навеки. — Он скривил губы. — Вот из этой материи и сшито наше прошлое. Несчастные мгновения, что создали нас такими, какие мы есть.

Дружелюбный стоял в тишине, и от этого Коску тянуло на откровенность лучше, чем от любых уговоров.

— И есть ли миг горше, чем тот, когда меня предала Монцкарро Муркатто, а? Мне бы самому стоило осуществить месть, вместо того, чтобы помогать в отмщении ей. Мне бы стоило прикончить её, и Эндике, и Сезарию, и Виктуса, и всех остальных моих сучьих когда-то-там друзей из Тысячи Мечей. Так какого хера я здесь делаю, Дружелюбный?

— Разговариваешь.

Коска хмыкнул. — Верно. Как обычно. У меня всегда было плохо с решительностью, когда дело касалось женщин. — Он фыркнул, внезапно рассмеявшись. — По правде говоря, у меня всегда было ужасно с решительностью в любых вопросах. Это-то и сделало мою жизнь чередой таких захватывающих событий. — Он поставил бутылку обратно на стол. — Довольно грошовой философии! Факт в том, что мне нужен шанс, мне нужно измениться, и что гораздо важнее, мне позарез нужны деньги. — Он поднялся. — Прошлое идёт нахуй. Я Никомо Коска, тысяча чертей! Я смеюсь в лицо страху! — Он замолчал на мгновение. — И я собираюсь обратно в кровать. Искренне благодарю, мастер Дружелюбный, разговаривать с вами не менее прекрасно, чем с самый лучшим собеседником из всех, кого я знал.

Заключенный всего лишь на миг оторвался от овсянки. — Едва ли я произнёс хоть слово.

— Вот именно.

Утренняя трапеза Морвеера разместилась на маленьком столике в его маленькой спальне, когда-то наверное лестничной кладовке, на заброшенном складе во вредном для здоровья районе Сипани. В городе, который он всегда презирал. Пища для поддержки сил заключалась в помятой миске холодной каши, битой чашке дымящего чая, да стакане со сколами, наполненном кислой, тепловатой водой. Рядом с ними строго в ряд располагались семнадцать разнообразных пузырьков, бутылочек, флаконов и банок, каждая наполнена собственной жидкостью, порошком или пастой, цветом от прозрачного до белого, включая тусклый грязно-жёлтый и сине-зелёное скорпионье масло.

Морвеер нехотя отправил в рот ложку каши. Без особого удовольствия размазывая её по рту он вытащил пробки из первых четырёх сосудов, достал из пачки сверкающую иглу, погрузил в бутылочку и кольнул ею тыльную сторону ладони. То же самое со второй. Третья, четвёрая, и игла отброшена с отвращением прочь. Он поморщился увидев, что крошечный шарик крови показался в одном из мест укола, затем зачерпнул из миски следующую ложку и уселся, свесив голову, охваченный волной головокружения.