Расщеплённая сталь. Том 1 - Ex mod
— Каждый день? — переспросила она, с лёгкой улыбкой. Первая её улыбка за весь день.
— Завтра. Послезавтра. Пока не станете сталью. Не той, что гнётся. А той, что ломает чужие мечи.
Она замолчала. Тишина. Потом — тихо:
— Я… готова. Пойти с тобой.
Я вышел. В дверях стояла Кира. Плечи чуть сгорблены. Не от страха. От усталости. Но в глазах — решимость. В доспехе, что на ней болтался, она всё равно выглядела, как боец.
Я подошёл. Протянул руку. Потрепал по волосам. Привычно. Почти тепло.
— Конечно, готова. У тебя нет выбора. — сказал я с улыбкой. Почти человеческой. Почти настоящей.
И мы вместе пошли к накрытому столу. Туда, где ждало тепло. Пусть временное. Но — настоящее.
Ужин, приготовленный женщинами лагеря, получился действительно на славу. Ароматы тушёного мяса, тушёных овощей, домашнего хлеба и даже сладковатого чая — всё это будто опровергало весь ужас, что царил за пределами лагеря. Невозможно было поверить, что всего несколько часов назад мы выдирали из кишок тварей доспехи и сражались с существами, которых трудно назвать живыми. На этом ужине не пахло смертью — только едой, тёплым огнём, голосами. Было ощущение, будто нас отбросило в прошлое, в мир, где всё ещё возможно.
Многие из моих ребят, те, кто пришёл из каторги, уже нормально общались с горожанами. Вчера между ними стояла глухая стена — из страха, из недоверия, из боли. Теперь стена начала трескаться. Тот первобытный страх, что витал особенно вокруг меня, стал постепенно растворяться. Я ловил взгляды — не острые, как лезвия, не испуганные, а внимательные, усталые и, что самое важное, — благодарные.
Даже сам факт, что накрыли стол в мою честь, говорил о многом. Это был не ритуал страха. Это был жест. Простой, честный, искренний. Люди, которые вчера дрожали при одном моём приближении, сегодня старались положить мне побольше мяса в миску. Признательность.
Мужики с каторги работали за троих. За этот день они не просто выжили — они стали костяком этого места. Периметр полностью выстроен. Были поставлены укрепления из металлолома, начали строить укрепления стен из метала. Патрули дежурили по графику, дежурные костры не гасли. Кто-то точил ножи. Кто-то чинил оружие. Кто-то учил детей, как правильно держать заточку. Все были при деле.
Горожане тоже воспряли. Немного, но достаточно, чтобы почувствовать — дух возвращается. Провели панихиды. С зажжёнными свечами, с песнями. Помянули погибших. Захоронили всех — не в яме, не в куче, как это делали абсховцы, а по-человечески. С крестами. С табличками, если знали имя. С молчанием, в котором звучала настоящая скорбь. Этот ужин, с едой, с панихидой и с простыми речами, был актом сопротивления. Мы ещё живы. Значит, мы люди.
Седой сидел за одним из длинных столов, рядом с женщиной лет сорока пяти. Она смеялась, он что-то рассказывал. У него, когда рот открывался, язык был как бритва. Бывший каторжанин, да. Но с мозгами. И с обаянием, каким-то грубым, но настоящим.
Нам накрыли отдельный стол — для моей группы. Там уже сидели Демиан, Кендрик и Лотрик. Мы с Кирой подошли. Она села рядом со мной, аккуратно, почти по-семейному. Словно боялась нарушить момент. В этот вечер она была спокойной, даже светлой — как будто день выжил из неё всю панику, и осталось только то, что было под ней.
Разговоры шли неспешные. Говорили обо всём, кроме смерти. Никто не обсуждал порталы. Никто не говорил про завтра. Сегодня мы были живы. Этого хватало.
Кира весь вечер расспрашивала меня. О прошлом. О семье. О книгах, которые я читал. О том, что я ел, когда был маленьким. Были даже вопросы про музыку, про термитов, про армейские байки. Будто пыталась собрать во мне образ обычного человека — не командира, не воина, а просто мужчины, который когда-то жил до всего этого.
— А правда, что вы были Термитом? — спросила она, когда я ковырялся в тушёной капусте.
— Да. Был. — кивнул я.
— Это правда, что они могли неделями выживать без сна и еды? — она прищурилась.
— Сказки. — усмехнулся я. — Но близко. Мы могли. Нас учили выживать, умирать — нет. Жить — да.
Я вспоминал, как сидели у костров с термитами. Как в перерывах между зачистками пили из одного фляга, курили то, что сберегли, и несли какую-то чепуху. Но она грела. Как сейчас.
Демиан в это время с серьёзным лицом что-то втолковывал Лотрику. Тот кивал, ел, кивал снова. Как машина. Кендрик ел молча. Следил за каждым, будто в бою.
Потом Седой встал. В руке — жестяная кружка. Он постучал по ней ножом, чтобы все замолчали.
— За то, что мы живы. — сказал он. Голос был хриплый, усталый, но в нём был стальной стержень. — И за то, чтобы завтрашний день был хотя бы наполовину таким же, как этот вечер. Чтобы мы могли сидеть, есть и не ждать выстрела в спину.
Все замолчали. Даже дети. Даже самые старые. Кружки стукнулись друг о друга. Впервые за долгое время — без страха.
— За жизнь. — сказал я.
И мы пили. И ели. И, может, впервые за эти проклятые дни, просто были людьми. Не оружием. Не мясом. Людьми.
В таком темпе прошли следующие три дня. Казалось, кто-то незримо сжал время, ускорил ритм лагеря, заставив всё и всех работать на износ. Каждая минута была чем-то занята — руки не простаивали, умы не отключались. Горожане и каторжане, сжав зубы, трудились бок о бок. Уже никто не делил людей на «тех» и «этих». Были только живые и мёртвые, и каждый хотел остаться в первой категории.
Укрепления росли прямо на глазах. Стены усилили всем, что только смогли найти на складах и в окрестностях: железные пластины, срезанные с машин, остовы старых ангаров, доски — всё шло в дело. Даже прогнившие панели от старых дронов прикрутили к верхним слоям, чтобы затруднить перелаз. Вдоль периметра вырыли ров, глубиной почти по пояс, с заострёнными кольями на дне. Против продвинутых врагов — мало. Но против гоблинов, мутировавших шакалов и прочей мелочи — в самый раз.
Седой за эти дни будто расцвёл. Всё чаще говорил о Мелисе — женщине, с которой сидел за тем ужином. Горожанка, вдова, сильная и упрямая. Он рассказывал о ней с каким-то странным теплом — то как она еду готовит, то как смеётся,
