Марина Дяченко - Авантюрист

Бариан испугался.

Я видел, как дергается жилка у него на виске, как нервно подрагивают губы, в то время как он спокойным, ровным голосом объясняет молокососу, что да, это труппа бродячих комедиантов, да, чтобы веселить народ, да, но сегодня спектакля не будет – метель…

Князек хватил кулаком по столу. На удивление крепкий был кулак – только столешница жалобно охнула; пьяный молокосос желал развлечений. Прямо сейчас. Не сходя с этого места.

Бариан побледнел сильнее. За спиной у него плотной группкой стояли хмурый Муха, зловещий Фантин, перепуганная героиня Динка, Алана в низко надвинутом капюшоне и обнимающая ее Танталь; я механически потянулся за шпагой – и схватил пустоту. Комедианты оружия не носят.

Теперь князек улыбался; улыбка у него была мерзкая, но он обещал «господам шутам» выпивку, ужин и деньги. Если только молодцам – красноречивый взгляд на выводок головорезов – представление придется по душе…

Собственно говоря, всего-то и дел было – захватить князька в захват и приставить к тощему горлу его, молокососа, собственную шпагу. И ждать, пока красномордые кинут оружие…

Если только они сообразят, что надо кинуть. Если только их пьяные головы способны верно оценить ситуацию; возможно, кто-то из них и сам бы князька подрезал – случилась бы только возможность…

А здесь, между прочим, Танталь и Алана. И я поклялся оберегать каждый волос с их головы… Ишь ты, как пригодилась клятва.

Бариан сглотнул. Обвел взглядом хохочущие пьяные рожи, обернулся к своим; я видел, как сузились в ответ на его взгляд темные глаза Танталь.

– Господа, нам необходимы приготовления, – сказал Бариан хрипло, с недостойной суетливостью в голосе. – Если вы желаете… представления… то нам надо освободить вон тот угол. Все столы – сюда… Там будет сцена…

Красномордым не хотелось таскать столы, но окрик молокососа сделал свое дело; возбужденно грохоча мебелью, кидая стулья и пугая тем самым беднягу-хозяина, эти будущие зрители радостно предвкушали обещанное зрелище. В основном их интересовало, будут ли голые бабы, и от взглядов, кидаемых в сторону Аланы и Танталь, мне делалось муторно.

Пользуясь суматохой, я сходил к повозкам и прихватил свой кинжал. Нацепить шпагу – нарываться на скандал, ходить без оружия – полная глупость. Кинжал укрылся под одеждой; прикусив губу, я ждал, как повернутся события.

Муха торопливо навесил в углу занавес; Бариан и Фантин с натужным кряхтением перетащили в загородку сундук. Героиня Динка нервничала, перебирая костюмы; публика пила, горланила, требовала поторопиться и покрывала пол замысловатым узором плевков.

Мне нельзя было оставаться за занавеской, там и без того было тесно; Алана, скрючившись, сидела в углу, но ей выходить наружу было попросту опасно. Танталь смотрела, как лихорадочно переодеваются Фантин и Муха, и губы ее почему-то шевелились; я успел поймать отчаянный взгляд Бариана, обращенный в пространство. Бариан предчувствовал провал, я тоже его предчувствовал, и кинжал казался мне бесполезной игрушкой. Возможно, я и перебью тридцать пьяных головорезов, но уж после этого защитить Алану будет некому.

И, уже задергивая за собой занавеску, я успел услышать сдавленный шепот Танталь:

– Давай!!

Я сел у стенки, на край стола. От зрителей несло перегаром, потом, лошадьми; меня добродушно хлопнули по плечу и спросили, а чего это я не фиглярничаю вместе со всеми. Я многозначительно подмигнул: всему, мол, свое время…

– «Фарс о Трире-простаке»! – объявил Муха. Кто-то хлопнул в ладоши, кто-то на кого-то цыкнул, в относительной тишине из-за занавески выбрался Бариан с ватным животом и нарочито глупой рожей. Испуганно звякнула лютня.

Бариан спел о том, что он, Трир, возвращается с ярмарки, где удачно продал корову, припевом песенки служили позвякивания монет в кармане. Головорезы хмыкали; за песенкой последовал незамысловатый танец, кто-то из головорезов запустил в Бариана обглоданной костью, но тот, по счастью, увернулся.

Зрители оживились. Все, подумал я, холодея. Дальнейшее представление сведется к игре «А ну-ка попади». Вот уже несколько рук выловили в тарелках каждая по кости, бедный Бариан, сейчас начнется…

Из-за занавески вынырнула согбенная старуха – в капюшоне, низко надвинутом на лицо, с седыми космами, выбивающимися из-под плаща; я разинул рот. Я точно помнил, что никакой старухи за занавеской не было!

Краснолицые хоть как ни пьяны были, но тоже об этом помнили; кто-то удивленно икнул.

Старуха пробежалась туда-сюда, как бы высматривая Бариана и все никак не решаясь подойти; я потрясенно смотрел, как она суетится и приседает. Повадки у старухи были такие естественные и вместе с тем такие потешные, что головорезы, раздумав швыряться костями, притихли и захихикали; я лихорадочно соображал, кто прячется под плащом. «Фарс о Трире-простаке» на моей памяти не играли; героиня Динка на роль старухи никак не годилась, Муха выше ростом и шире в плечах, а Фантин…

Старуха заговорила.

У нее был надтреснутый, вкрадчивый голосок прожженной старой стервы. Она явно собралась надуть бедного Трира – а к этому времени я поверил, что лицедея Бариана действительно так зовут. Она казалась воплощением всех на свете плутов – нахалка, мерзавка, обманщица. Она сперва высмеяла Трира, подбивая его похвалиться выручкой, а потом взялась считать деньги, да так, что всем сразу же стало ясно – Трир-простак погиб и пропал.

– Надули тебя, паря! Как есть надули, ты говоришь – десять, а тут восемь всего, глянь!

Простак затравленно хлопал ресницами. Старуха пересыпала деньги из одной ладони Трира в другую, загибала его пальцы, под каждый подкладывая по монетке, и денежек было уже пять; головорезы зачарованно притихли. Не каждый день встречаешься с таким красивым, таким талантливым мошенничеством.

– Четыре, – выдохнул Трир, тупо глядя на содержимое собственной горсти. Ожесточенно потер глаза рукавом, вытаращился снова. Я в жизни не видывал более потешной рожи.

– Да где же четыре, когда три монетки всего! Сочти хорошенько, растяпа!

Не сводя с мошенницы глаз, простак судорожно ощупывал все свои карманы – как будто монеты, издеваясь над ним, тараканами расползлись по одежде; старуха сохраняла хладнокровие. Она, похоже, и сама сочувствовала незадачливому Триру.

Первым захохотал тот самый увалень, который хлопал меня по плечу. Смех его был под стать фарсу – с каким-то поросячьим повизгиванием в конце каждой рулады. Парень выступил солистом, потому что, заслышав этот смех, краснолицые заглушили его утробным хоровым ржанием, старухе пришлось сделать паузу и повысить голос, но даже ее пронзительный фальцет с трудом пробивал завесу хохота: