Лев Вершинин - У подножия вечности

И долго после той встречи не было никого, целое мгновение, а быть может, всего только вечность. Лишь когда солнце поднялось ввысь и утомленное тело запросило отдыха, разлеглась впереди, словно подслушав просьбу, груда камней, отбросивших густую прохладную тень. И присел Феодосий, вытянув натруженные ноги. Оглядел царапины на ступнях. А когда поднял голову, встретился со внимательным взглядом темных пламенных глаз.

Подмяв под себя громадную глыбу, восседал против него огромного роста старик; некогда он был богатырем, но дряхлость взяла свое, и, окутанный волнами длинных, почти до пояса, изжелта-седых волос, походил он на ветхое, хоть и поражающее высотою дерево.

– Пришел? – пророкотало среди камней хрипло и звучно.

– Пришел, – кивнул Феодосий, ничего уже не ожидая. – Пришел. А знаешь ли, отче, для чего зван?

И усмехнулся. Откуда же знать и этому?

– Как не знать, – всколыхнулись кудрявые струи усов. – Никто не идет сюда иначе как за истиной. Да не всем дано добрести…

Словно светом озарило разум. Истина! Что она есть? и что есть грех? и грехом или истиной была Велюшка?.. а измена любви к ведьмачке – истина или грех?.. нет для истины «или», и в чем Истина?

– А ведаешь ли, отче?

– Нет. Но начало ее – Закон.

…и, уставший молчать, говорил старик: простота изначальна и справедлива, ибо основана на силе, подчиняющей слабость; но это не истина, это правота стихии и зверя, ибо несомненна. И лишь сомневаясь, человек становится не зверем, однако же и сомнения, превысив меру, возвращают его в стаю; нельзя постичь, не зная сомнений; нельзя достигнуть, сомневаясь всегда. Вот и положен в основу соединения простоты с силой, а силы с сомнением Закон…

Пусть не все понимал Феодосий, но чувствовал, внимая, мудрость скупых стариковских слов.

– Но каков же Закон, отче? – только и спросил после.

Покивал старик, повздыхал. Нашарил меж камней нишу и, наморщив лоб, добыл каменный свиток, развернутый наполовину.

– Вот что было дано мне Им. Многое прочел я, но главного – не сумел; полузнание же страшнее тьмы. Как объясню другим, зная не до конца?

– Отчего же так, отче?

– А не смог, – спокойно и скорбно признался старик. – Слишком долго блуждал я в пустыне, ведя народ свой, чтобы хватило меня еще и постичь истину…

Сузившись в угольные точки, остро и молодо взблеснули под кустами бровей зрачки.

– А ты, пожалуй, дойдешь. Отсюда уж близко…

Исхудалая кожа висит на широких мосластых костях – рука приподнялась, протягивая каменную скрижаль.

– Возьми. И пусть Он развернет до конца. Ступай!

…Правду сказал старец. Совсем недалеко от широкой скальной тени завершался путь. Кончался рассвет и начинался закат, а на грани их простиралась первая ступень лестницы, ведущей к Подножью. Ничто не тяготило больше; гранитный свиток удобно умостился в руке. Оставалось лишь сделать шаг.

Но не видел уже Феодосий, что с другого края пустоты, из заката в рассвет, идет некто, спеша поскорее достичь ступеней.

И был это первый, кто за весь нескончаемый восход шел Феодосию навстречу.

…А когда рухнул на изглоданный беззубыми челюстями земли город тяжелый вал взбешенной воды, оборвалась резня, сменившись суетой безнадежных попыток спастись. Кони, вытянув шеи, плыли в никуда, несомые волной, люди цеплялись за их хвосты и отрывались, не удержав, хватали в последней дикой надежде верткие обломки бревен, исчезали в гулких водоворотах, опять выныривали и вновь исчезали в бурунах, уже насовсем; прибывала и прибывала вода, словно все океаны четырех сторон света посылали подмогу Козьке-реке. Заметался над воронками ледяного крошева обеспамятевший ветер, вознося ввысь тугие смерчи, мешая с водой снежную пыль, и, вонзившись в вихри, угасали мечи белого огня, а внизу не оставалось уже ничего, кроме безумия ревущих валов и рыданий изгибающейся в корчах земли…

Но уже никогда не узнал об этом Ульджай.

Растерянно озираясь, стоял он посреди бескрайней пустыни, и, когда запах битвы исчез из дрожащих ноздрей, лежала кругом лишь однообразная сухая земля, исчерченная паутиной трещин, и мельчайший легкий песок шелестел под подошвами. Ни шороха, ни звука. Лишь закат, медленно возникающий за горизонтом, чуть подкрашивал неведомую твердь суровыми красками; темно-синие и багровые липкие тени ползли к ногам – бойся, чужак! – и воздух постанывал, словно накануне грозы; и было все невиданным дивом, но не было ни растерянности, ни страха, ибо помнил: послан отцом…

Не сразу понял, куда идти. Чисто вокруг; лишь в той стороне, где закат, почудилось нечто: то ли воздух дрожит, то ли и вправду светлый огонь… и тотчас сообразил: да, огонь!.. потому что курился там, вдалеке, темный, сливающийся с тенями дым…

Туда и двинулся, прямо навстречу закату. Сначала потихоньку, стараясь не угодить в трещину, не прорвать чорок маленькими ехидными камешками, впивающимися сквозь хорошо выделанную кожу подошв, а потом – все быстрей и быстрей. Пустыня, хоть и чужая, была не в новинку, а к тому, чего не видал ранее, привык, не размышляя, как бывает обычно в походе. Камни же, сообразив, перестали лезть под ноги, как осы, которым надоело попусту жалить.

Спустя полтысячи шагов ясно стал виден огонь; не было это пастушьим костром, не походило на воинское огнище, ничем не напоминало и обрывок степного пожара. На голой земле, ничем не кормимые, извивались языки пламени, неразличимо быстро изменяя цвета: синий, и белый, и алый, и желтый, снова синий, снова белый… и так было всегда, от начала времен. Сочась сквозь морщины земной коры, истекало из самых дальних глубин пламя, которое никто не зажег и некому погасить. Опаляя нежную предсумеречную дымку, возносилось оно ввысь, и молчаливые тени пластались вокруг голодными псами, не смеющими подползти к очагу…

А огненные ленты развевались, похожие на победные бунчуки, и, отрываясь от них, тотчас исчезали лоскутки искр, улетали в иные миры, чтобы стать господами и владыками, пожирать города и принимать жертвы, взметаться пожарами и полыхать заревами… и любой слышавший песни степей не мог не понять, перед кем стоит.

– Отец великий Огонь! – не колеблясь шагнул к грани дозволенного Ульджай. – Зван я и пришел. Наставь: для чего иду?

Бледный внимательный лик выглянул из пламенной завязи.

Коснулось щек быстрое теплое дуновение, словно чуткие пальцы слепца пробежали, удостоверяясь: тот ли пришел, кого ждут?

И, убедившись, ответил Огонь:

– Вглядись в себя, кровь не солжет. Дойди и попроси Его вернуть силу не знающим сомнений, ибо сомнения есть слабость!

Невероятной мощью дышало пламя, и нельзя было понять: для чего заступник пожирающему все?