Лев Вершинин - У подножия вечности

Лев Вершинин

Двое у подножия Вечности

Сказание о княжьей казне, великой напасти, степных людях, песне хура, старых долгах, белых лебедях, черном коршуне, Бушке, Кудрявчике, страхе лесном, шелковой мудрости, лепестках ба-гуа, ноян-хурале, семи сферах, пламенных клинках, тавлейной доске, волосяной клетке, праведной силе, монастыре духа, коротком ноже, гибели городов, скрещении путей и конечной сути…

«О светло-светлая и красно украшенная земля Русская! Многими красотами удивлена ты еси: озерами светлыми, реками многоводными, святыми кладезями местночтимыми, горами крутыми, холмами высокими, дубравами частыми, полями дивными, зверьми разноличными, птицами бесчисленными, городами великими, селами красными, садами обительными, домами церковными, князьями грозными, боярами честными, вельможами гордыми – всего еси исполнена земля Русская…

Отселе до угров, и до ляхов, и до чехов, а от чехов до ятвяги, от ятвяги до литвы, до немец, от немец до корелы, от корелы до Устюга, туда, где тоймичи дикие, и за Дышучим морем, а от моря до булгар, от булгар до буртас, до черемис, от черемис до мордвы – то все покорено Богом было христианскому языку, все поганские страны: великому князю Всеволоду, отцу его, Юрью, князю киевскому, деду его, Володимеру Мономаху, которым половцы страшили детей в колыбелях, а литва тогда из болот на свет не выныкивала, а угры твердили каменные города железными воротами, абы на них великий Володимер тамо не въехал, а немцы радовалися, далече будучи за синим морем! Буртасы же, черемисы, вяда и мордва бортничали, на князя великого Володимера. И сам кюр Мануил цареградский, опас имея, бесценные дары посылал к нему, дабы и под ним великий князь Володимер Цесаря-города не взял!

А в последние дни настала болезнь христианам, от великого Ярослава и до Володимера, и до нынешнего Ярослава, и до брата его, Юрья, князя владимирского…»

«Народ, у которого сыновья не чтили заветы отцов, а младшие братья не слушали слова старших братьев, муж не полагался на жену, а жена не следовала повелениям мужа, свекоры корили невесток, а невестки злословили против свекоров, великие не защищали малых, а малые не принимали волю высших, высшие стояли близко к сердцам своих служителей и не привлекали сердца стоящих вне их юрты, люди, обладающие благами, не обогащали бедняка и не оказывали ему поддержку, – у такого народа воры, лжецы, враги и всякие мошенники затмевали солнце на его собственном стойбище; иначе говоря, его грабили, кони и табуны его не обретали покоя, а лошади, на которых, идя в походы, выезжали передовые отряды, до того изнурялись, что, естественно, превращались в ничто…»

Предсловье

По намертво схваченной льдом речной шири, взвихривая несбитую порошу, пролетел санный поезд; десяток оружных впереди да столько же сзади. Свист, гиканье! Спешат служивые, торопятся успеть до города засветло. Лихо мчат! – аж пар стоит над резвыми, но изрядно уставшими упряжками.

Промчались под обрывом и сгинули.

А матерый волчище, придремавший у самой кромки, вскинулся было на визг возницы, глянул вслед мутным глазом – и улегся обратно в примятый снег, поджав хвост. Тишина…

Но не сумел вновь прикорнуть: налетел с востока ветер, посвистел в заледенелых кронах, стих, разбившись об окованные морозом ветки. Стронутая им, сорвалась с сосны лавинка, прошуршала пушистой россыпью и, развеиваясь на лету, канула в сугроб. Скрипнула, разгибаясь, освобожденная сосновая лапа, и опять утихло все, словно и не было шороха никакого.

Словно и не было…

Только встрепенулся вдруг волчище, привстал, поводя ноздрями. Медленно развернулся к восходу, откуда нагрянул ветер. И уже не прилег больше. Натужно встал на все четыре, вздрогнул, стряхивая налипший снег, – и все равно остался белым, но уже по-иному…

Сивый с прожелтью мех космами свисал с худых боков, и казался матерый вовсе дряхлым, словно бы неживым; лишь зеленый огонь в глазах, вспыхивая и угасая, давал понять: силен еще волчина, такому на тропе не попадись!

Шумно понюхал воздух. Мотнул головой, соглашаясь с чем-то ему известным. И побрел сквозь сугробы, медленно вытягивая из белого холода лапы, прочь от наложенного места. А вокруг – ни следа. Все обходят, старость не радость, давно уж от стаи отогнала свора молодых. Дрался – грызли. Просился – гнали. Что же, привык. Лишь изредка, в смутных снах, мерещился еще запах волчицы по весне и еще реже – теплая берложка материнская…

И не ждал уже ничего. А вот учуял. И знал теперь, куда брести, словно подсказал кто-то…

Сквозь окованные льдом кусты, оставляя клочья шерсти на заиндевелых ветвях, выбрался матерый к поляне, окольцованной частым сухостоем. Вздыбил шерсть на загривке, ощутив незнакомый, пугающий запах от груды камней, черным пятном наваленных на сплошной белизне; черное на белом, будто не пристает к обгорелым булыжникам небесный пух.

А запах тревожит, хоть и застарелый уже, лишь звериному чутью и доступный, запах давно отгоревшего огня, и давно пролитой крови, и слез, омывавших камни… тревожит, но не страшит, ибо не волчьи здесь творились дела в давно ушедшие дни.

Помедлив немного, присел. И взвыл, задрав голову. Протяжно-унылый, волчий и вместе неволчий вой потянулся над пущей; тоскливым дальним отзвуком откликнулось эхо. И – как ножом срезанное, унялось шебуршение в лесу, стихло все живое, вжимаясь в сугробы.

А над камнями вдруг чуть помутнел воздух, словно легким дымком закурилось давно отгоревшее пепелище…

Припал волчина на брюхо, серая шерсть снова встопорщилась, и уши легли к голове. Едва не сорвался, едва не кинулся прочь без оглядки. Но дым-паутинка над чернью густел понемногу, дрожал, завораживал, уже не отпуская. И прижался волк к снегу, поскуливая тихонько, уже не вольный лесной зверь, а напуганная дворовая псина, готовая ко всему.

А дымка густела, закручиваясь винтом, распуская во все стороны тонкие цепкие нити; зацепились они за стволы, перепутались в кустах, поползли и к волчине, забирая в кольцо. Но зверюга не глядел уже. Вылетели с воем последние силы, и не стало мочи волочить дальше ненужную жизнь. Облегченно вздохнув, уронил он на снег тяжелую желто-седую морду, узкий бурый язык вывалился из пасти – и, отныне ни о чем не тоскуя, ушел матерый туда, где помчатся навстречу ему, играя, волчицы, а из родной берложки вкусно пахнет сладким материнским молоком…

Черная же дымка клубилась гуще, становясь облачком, шелест и шорох ползли откуда-то из-под земли, словно некто огромный, натужно прорывая путь, ворчал, негодуя на мерзлую землю.