Сергей Алексеев - Волчья хватка. Книга 3

Нет, битв в будущем не избежать ни с Западом, ни с Востоком, ибо Русь на путях стоит, на тропах между земным и небесным, а потому ей без Засадного полка не обойтись.

Верно, Алексий внял голосу старца–отшельника, возвратившись в Москву, долго размышлял, укрепился духом и вот уж стал кричать с амвонов и папертей. Но ослабленный не по доброй воле, а от старости изветшавший, не способен уже был перелить силу тела в мощь гласа своего и услышан был разве что супостатом…

Так и ехал игумен, в ночной дороге перебирая мысли о том, что уже было и чему быть должно.

На Яузе, уже в рассветный час, когда улеглась метель, дорогу заслонили татары. Двое остались у костра, разложенного прямо на санном следу, а четверо вскочили на коней и выехали чуть вперёд, поджидая обоз с иноками в розвальнях. Не лисьи шапки бы, не камчи в руках да не сальные лица, и впрямь не признать за ордынцев. Бывалый инок, ехавший в одних санях с игуменом, шепнуть успел:

— Кыргызы не спустят. Да и мы не лыком шиты…

И знак подал иным араксам, бич распустив справа от санного следа.

Баскаки оказались двуязычными: с проезжими говорили речью чудной и схожей, как говорят в беломорских землях. Между собой горготали, ровно грачи весенние, — чтоб скрыть, о чём судачат, полагая, что их языку не внемлют. Алексий называл таких кыргызами, татары кликали — аккуз, за светлые, то есть голубые глаза, а сами они именовали себя чудью. И было у них ещё одно прозвание, ветхое — хунны, коими и прежде их на Руси знали, ибо у самой чуди суще было предание, как без малого тысячу лет назад под водительством царя Аттилы они уже приходили в эти земли, изведали их вдоль и поперёк, но никогда не воевали. Де–мол, прежние князья всюду пропускали и помнили, что они одного, скифского, рода братья. Пропускали, позволяя жить своими станами и городами в Дикополье, близ тёплых морей. И приходили они воевать Византию, Рим, италийцев и прочие страны Запада, которые впоследствии долго держали под данью. После того ветхого нашествия многие хунны так и остались жить в Руси, и иные княжеские и боярские роды берут начало от их родов. А простолюдье так и вовсе смешалось, никто не разберёт.

Сказания чудинов вдохновляли митрополита, взращивали в нём надежду на мирное сожительство с Ордой, дескать, подобное уже случалось и ныне произойдёт по–старому, дай только срок. Так мыслил митрополит, хотя сам зрел: нынешние татары не воевали стран Середины Земли и не держали их подданью, а, напротив, вошли в торговое сношение, заключали мир и заводилидружбу, приэтомтерзаяРусь. А кыргызы и вовсе свирепствовали, когда взимали дань или призирали дороги. Бывало, раскосые ордынцы, знающие два– трислова, при виде порожнего обоза даже не останавливали и давали дорогу, съезжая на обочину. Дотошные чудины непропускали ни одной подводы, всякую досмотрят, сено поворошат, да ещё и расспросят, имена запишут, благо, что толмач им не потребен и грамоту знают все как один.

Верно, память утратили, забыли о братстве, впрочем, и на Руси о них забыли, взирая как на супостата…

Чудины подняли камчи и указали на обочину, предлагая съехать с дороги в глубокий снег. Так они делали, чтоб никто без их воли ускакать не смел.

Увязшего по брюхо коня сразу в галоп не поднимешь. Игумен свернул скрепя сердце, за ними остальные трое саней. Баскаки рыться в сенной подстилке не соизволили, велели тулупы скинуть. Иноки повиновались, чудины же их осмотрели придирчиво и вознамерились было спрос учинить, но, скидывая тулуп, один из иноков набросил его на спину взопревшей лошади и незаметно под её хвост сунул шарик восковой, внутри которого был скипидар закатан. Мороженый воск согрелся, лопнул, и кобылица взыграла, поджавши хвост. То надыбы взовьётся и ржёт громогласно, то из оглобель выпрыгивает–столб снега взметнулся, запорошил баскаков. А следом за этой кобылицей зауросили и иные, в том числе и под разъездом кыргызов. Взбесились кони, и даже те, кому в подхвостье не пихали воска, ибо у лошадей был свой язык и нравы! Они друг от друга заражались чувствами и сопереживали.

Кыргызы едва в сёдлах своих держались поначалу, но от дикой резвости нет человечьей силы и ловкости: один по одному все очутились в снегу, а лошади в безумстве заметались, роняя белую пену. Белоглазые кочевники хоть и покорились хану Узбеку, приняли магометанство, однако суеверные были и во всём зрели знаки. Для чудинов же конь — Божий дар, по коню гадают и урожай, и кто родится у жены, и когда умрёшь. Если же вот так все лошади взыграли знать, богов прогневали!

Кыргызы же, должно, только утренний намаз совершили, а им на чужих глазах не след творить поганые деяния да жертвы старым богам воздавать, вот и замахали камчами, закричали:

— Дорога твоя, урус! Гони коней!

Иноки того и ждали, кобылице, что со скипидаром была, под хвост сунули ком снега, тулупы похватали, в сани — да галопом. Уехали подалее, за Яузу, остановили коней и уж потешились над чудинами до слёз. И верно, тоже насмешкой прогневили богов…

Когда прибыли под белокаменные стены, весь посад скорбел, и молва бежала вкупе со снежной пылью:

— Осиротел! Митрополит преставился!..

И уже били в колокола, извещая о смерти Алексия и призывая в храмы.

Не веселились бы, не катались бы по дороге, падая со смеху, поспели бы ещё, живым застали. Только что отошёл, и тело не остыло. Сёстры хлопотали рядом, поправляли одеянье, руки, власы зачёсывали: Алексий пожелал обрядиться в последний путь, причастился и сам лёг в домовину. Мол, враги кругом, поднимут мёртвое тело, да и бросят наземь, будто уронили ненароком, а сами–чтоб надругаться. Всё предусмотрел, прозорливый! Дескать, не позволю тайным супостатам такую честь, пусть ведают: он вовсе не инок, не первосвященник земли Русской и не святитель. Он воин, павший на поле брани.

И ещё что–то сказывал, но будто уж в бреду. Всё поминал имя Троицкого игумена, некоего старца, и Засадный полк. А когда приходил в себя, чуть приподнимался и вопрошал:

—Приехал ли преподобный? Сёстры терялись в догадках, о ком он говорит, и отвечали, глупые, мол, нет, не приехал. Ибо в тот час никто не приезжал, а кого он кличет преподобным, не изведали.

Он же опять очнётся и вопрошает. И лишь однажды произнёс имя — преподобный Сергий, игумен. Мол, отныне так след величать его. Инокини согласно кивали, митрополит вновь впадал в беспамятство и вторил, дескать, я воин полка Засадного и созванием этим уйду.

Уж и дыхания не было, сердце молчало, Алексий же твердил слова свои, и только по движению уст можно было понять, что сказано в последний миг.

Всё это Сергию донесли инокини, бывшие при митрополите, причём излагали шёпотом и называли преподобным, однако игумен каждой поднёс крест к устам.