Станислав Романов - Больше, чем игра

— Неужели? — удивился лейтенант Колотилов.

— Да. — Отвечая милиционеру, Копаев обозревал окрестности и вот — ура! — заметил какое-то темное пятно, двигавшееся по блистающей поверхности воды невдалеке. Лодка. Весельная.

— Хотите взять гондолу? — догадался лейтенант Колотилов.

— Гондолу? — недоуменно переспросил Копаев, потом вспомнил, что гондолами в Венеции называются лодки, и сказал: — Да, пожалуй. Хочу.

Лейтенант Колотилов громко, по-разбойничьи, свистнул, помахал лодочнику рукой и повелительно крикнул:

— Греби сюда!

Лодка вроде как приближалась, вид у нее был непривычный: низкие борта и высокие, почти в человеческий рост, надстройки на носу и на корме. Лодочник иили, по-другому, гондольер был плечистый загорелый парень, одетый в белую рубаху и брюки, с широкополой соломенной шляпой на голове; он стоял на корме своей чудной лодки и при помощи одного только весла умудрялся плавно продвигать ее вперед.

Дерево заскрипело о дерево, это гондола прителась бортом к причалу.

— Запрыгивай, — сказал гондольер Копаеву без лишних церемоний, лейтенанта Колотилова он как будто и не заметил.

Копаев запрыгнул, гондола покачнулась, гондольер оттолкнулся веслом от причала.

— Куда? — спросил он.

— Отсюда, — сказал Копаев. — А там видно будет.

Гондольер пожал широкими плечами, опустил весло в воду, тихонько пошевелил им и негромко запел. Песни гондольеров, как помнил Копаев все из той же телепередачи про Венецию, назывались баркаролами. Эта баркарола была несколько странная — не на итальянском языке и не на русском. На английском, с жутким акцентом:

Хииз э риэл новер мэнситтин ин хиз новер лэндмэйкин ол хиз новер плэнзфор ноубоди.Дазнт хэв э пойнт оф вьюНоус нот вэр хииз гоуин ту…

Произношение у гондольера было скверное, но голос очень даже неплох. Копаев поудобнее примостился на скамье, служившей, как он понял, местом для пассажиров. При взгляде изнутри гондола более всего походила на корыто, здоровенную такую лохань, неспех переделанную в лодку. Единственным порадовавшим Копаева признаком комфорта был тент из синтетической ткани в белую и зеленую полоску, натянутый на раму из дюралевых трубок; без тента на солнцепеке было бы невмоготу.

Копаев обернулся к гондольеру, продолжавшему мурлыкать себе под нос нерусские слова, и полюбопытствовал:

— А скажите пожалуйста, что это за Венеция такая? — и повел рукой вокруг себя.

Гондольер прервал баркаролу и коротко ответил:

— Северная.

— Что-что?

— Ну, город так называется, — пояснил гондольер несколько более развернуто. — Северная Венеция.

— Понятно, — кивнул Копаев. С названием города вроде бы разобрались. Знать бы еще, где он находится. — А что, есть и Южная Венеция?

— Не-а. — Гондольер помотал головой, создав легкий ветерок широкими полями своего сомбреро. — Нету никакой Южной Венеции. Есть просто Венеция, да и ту, по правде сказать, залило уже по самые крыши.

— Что же у вас тут случилось? — спросил Копаев. — Всемирный потоп?

— Ага, потоп, — кивнул гондольер. И, хитро прищурившись, посмотрел Копаеву прямо в глаза. — Странно вы говорите: у вас. Нездешний, что ли?

— Нездешний, — подтвердил Копаев, ругая себя за досадный промах. Впрочем, промах был незначительный.

— И откуда вы такой нездешний, что про потоп ничего не знаете? — допытывался гондольер. — С Луны, что ли?

— С Марса, — сердито буркнул Копаев.

— А-а, — как будто с пониманием протянул гондольер. — Ну, и как там у вас, на Марсе-то?

— У нас там прохладнее, — сказал обливающийся потом Копаев, — гораздо прохладнее. И воды у нас поменьше будет.

— Мерзнете небось, — сочувственно сказал гондольер.

— Да. Особенно зимой.

Помолчали. Гондольер осмысливал новообретенные сведения о жизни на Марсе, а Копаев молчал, оасаясь снова попасть впросак. Наконец он решился.

— Видите ли в чем дело, — сказал Копаев гондольеру, — я совсем ничего не знаю о здешней жизни, мне бы хотелось это поправить. С кем я мог бы поговорить? Кто здесь лучше всех осведомлен? Вы знаете таких людей?

— Знаю, — сказал гондольер — отчего-то очень хмуро.

— Вы не могли бы свести меня с этими людьми?

— Мог бы. — Гондольер нахмурился еще сильнее и вздохнул — должно быть, эти самые осведомленные личности не вызывали у него симпатии.

— Так отвезите меня к ним, — попросил Копаев.

Гондольер кивнул и шмякнул веслом по воде, разворачивая лодку. Копаев испугался, что гондольер собрался отвезти его назад, в милицию, сдать как подозрительную личность в руки лейтенанта Колотилова. Но нет, лодка свернула на другую улицу.

Вскоре Копаев увидел птиц, великое множество чаек. Они белыми комками плавали на поверхности воды, время от времени ныряли в воду за серебристой рыбкой, время от времени сварливо покрикивали друг на друга. Чем дальше продвигалась лодка, тем птичья масса становилась плотнее. Особенно много птиц было возле трехэтажного здания, сложенного из такого же белого силикатного кирпича, что и мертвецкая, от которой совсем недавно Копаев был увезен милицией. Похоже, и то, и это здания были построены не так уж давно прямо на других, более старых зданиях, с крышей ушедших под воду. Еще одной примечательной деталью постройки, к которой приближалась гондола, была поднимающаяся над крышей труба, гигантским черным пальцем указующая в небо.

— Что это? — спросил Копаев, оглянувшись на гондольера. — Котельная?

— Крематорий, — мрачно ответил гондольер.

— Это юмор у вас такой, что ли? — раздраженно поинтересовался Копаев. — С настолько черным юмором я еще не сталкивался…

— Сами же просили к знающим людям отвезти, — угрюмо сказал гондольер. — Вон они, на крыше.

На краю крыши крематория сидели три человеческие фигурки: двое, обратившись к улице спинами, вроде бы о чем-то беседовали между собой; третья же фигурка сидела, свесив ноги с карниза, подставив солнцу чернобородое лицо.

— И что, с ними я и буду разговаривать? — спросил Копаев, взирая снизу вверх на троицу на крыше крематория.

— С ними, — сказал гондольер. — С ними самыми.

— М-да, — сказал Копаев, качая головой. — А я-то думал, что вы меня в библиотеку привезете или в архив какой-нибудь…

— Нету у нас библиотеки, — сказал гондольер. — А крематорий даже получше архива будет.

Копаев внимательным взглядом бывалого следователя прокуратуры обшарил открытое лицо гондольера, но так и не понял, шутил тот или говорил серьезно.