Эндрю Николл - Добрый мэр

Рассказ о том, как Тибо надевал плащ и на ощупь выбирался на площадь, занял бы слишком много места, так что давайте сразу представим его стоящим перед двойным почтовым ящиком на углу у Белого моста. На одном отделении ящика эмалевыми буквами написано «Дот», на другом — «Междугородняя и международная корреспонденция». Тибо просунул открытку в первое отделение и в самый последний момент задержал руку. Еще было время вытащить открытку и подумать еще немного. Это была всего лишь открытка — и все же… Это было свидетельство. Письменное свидетельство. Черт возьми, да какая разница? Свидетельство чего? Но слова, правильные ли он выбрал слова? Достаточно ли этих слов? Открытка выскользнула из пальцев и скрылась в глубинах запертого железного ящика. Тибо пошел к трамвайной остановке. Сердце готово было выпрыгнуть у него из груди. «Все, теперь ты это сделал, — говорил он себе, пока шел по Замковой улице. — Теперь ты это сделал».

Эмалированные буквы на почтовом ящике обещали, что «последняя выемка писем осуществляется в 24.00», и почтовая служба сдержала свое слово. Почтальон подошел к ящику в полночь. Не без пяти двенадцать — тогда он еще был на Замковой улице, и не в десять минут первого — в тот момент он уже подходил к Оперному театру. Ровно в полночь. Полночный почтальон не был поклонником искусства. Он не обратил внимания на открытку с Венерой, да и вообще, хотя ему и было свойственно испытывать простое человеческое любопытство к чужим делам, у почтальонов нет времени разглядывать каждую открытку или строить догадки относительно каждого надушенного конверта. Им нужно наполнять мешки, им нужно ссыпать письма в большие медные воронки в стене главного почтамта, над дверями которого стоят две статуи — очень красивые статуи, напоминающие некоторым ангелов: у одной в руках бронзовый конверт, у другой — молния. «Молния символизирует телеграммы», — говорит начальник почтамта каждому новичку почтовой службы.

Тибо давно уже лежал в постели, разморенный после горячей ванны, а его костюм висел на кухне над плитой для просушки, когда открытка с Венерой оказалась под покровительством упомянутых статуй. Она слетела по деревянному желобу, отходящему от медной воронки, и упала на широкий стол посреди просторного зала. За столом сидел Антонин Гамиллио, который на самом деле был вовсе не почтовым служащим, а писателем. По ночам он работал в почтамте, чтобы иметь под рукой запас бумаги и чернил, пока его роман о повседневной жизни почтамта в среднего размера провинциальном городке не будет принят издательством. Антонин мельком взглянул на адрес и ловко швырнул открытку в открытый мешок с надписью «Центр», стоящий у стены. Антонин бы полностью уверен в своих швырятельных способностях. Настолько уверен, что уже начал читать адрес на следующем письме, когда открытка Тибо еще летела по воздуху. Сортировщики писем в почтамте гордились тем, что могут позволить себе не смотреть, как корреспонденция падает в мешки, — а жаль, потому что семь лет тому назад одно письмо, адресованное господину А. Гамиллио и отправленное главой одного из крупнейших столичных издательств, пролетело мимо мешка с надписью «Парковый район», ударилось о стену и соскользнуло на пол, где и осталось стоять прямо, прислонившись к ножке стола. В той же позиции оно пребывало и теперь, в этот самый вечер, только успело за семь лет покрыться толстым слоем серой пыли.

К счастью, хотя такие проделки судьбы часто используются в романах для того, чтобы испортить жизнь влюбленным и посеять между ними непонимание, ничего подобного не произошло с открыткой Тибо. Через некоторое время мешок с надписью «Центр» отнесли к деревянному стеллажу с ячейками, каждый ряд которых был снабжен табличкой с названием улицы, а каждая ячейка — табличкой с номером дома. В самом конце нижнего ряда было четыре ячейки, объединенные в одну — для корреспонденции, отправленной в Ратушу. В самом начале четвертого открытка Тибо оказалась в этой ячейке, в пачке, стянутой красной резинкой, между письмом с жалобой по поводу разбитого тротуара на Коммерческой площади и коричневым конвертом с чеком для Отдела лицензий. Только представьте себе: обнаженная богиня в таком, с позволения сказать, сандвиче! Но так она и отправилась в очередное путешествие. Не волны морские и не купидоны несли ее. Нет, ее связали резинками, бросили в мешок и втащили в двери Ратуши в половине девятого утра. Сорок минут спустя, когда Агата вошла в свой кабинет (она опоздала, главным образом, потому, что не могла придумать ни одной весомой причины торопиться на работу), открытка уже ждала ее на столе.

Посмотрите на нее. Видите, как она перебирает утреннюю почту и натыкается на открытку? «Это странно, — думает она, — это непривычно и необычно». Она берет открытку в руки. Переворачивает. Читает: «Вы прекраснее этой Венеры. Вы драгоценнее, чем она. Желаннее, чем она. Вы достойны поклонения более любой богини», и видит подпись: «К.» Кто такой этот К.? Но здесь написано: «Я действительно ваш друг». Нет-нет! «Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ваш друг»! Видите? Это ответ на вопрос, а «К.» — это Крович! «К.» — это Тибо.

Знаете, как это называется? Восторг.

Посмотрите на нее. Видите, как она улыбается? Кусочек картона и несколько слов, вот и все. Так мало! Видите, как она переворачивает открытку, смотрит на обнаженную богиню и думает: «Я прекраснее, чем она? Я и в самом деле прекраснее, чем она? Более желанна?»

Ну конечно же! Ведь женщина на открытке — не более чем пятно краски на кусочке картона, а Агата Стопак — теплая и нежно-розовая. Настоящая. Женщину, изображенную на картине, несколько веков назад похоронили там, где хоронили в Мадриде проституток, а Агата Стопак жива и дышит, по ее венам струится кровь. Посмотрите на нее. Видите, как она заходит в пустой кабинет Тибо, подходит к городскому гербу и показывает мне открытку, словно говоря: «Посмотри, какие оценки я сегодня получила в школе!»? Потом она делает милый реверанс и с улыбкой говорит: «Спасибо!», потому что она хорошая девочка и вежливая.

А вот она ищет в ящике стола кнопку, прикалывает открытку к стене над столом и сидит, не сводя с нее взгляда. Этому занятию она продолжала предаваться и тогда, когда в кабинет вошел мэр Крович. Выглядел он очень удрученно.

Но Агата лучисто улыбнулась ему и прикоснулась изящным ноготком к краю открытки — не столько для того, чтобы ее поправить, сколько для того, чтобы привлечь к ней внимание.

— Доброе утро, — проговорил Тибо чуть дрожащим голосом. — Обед? Я хотел сказать, потом. Не хотели бы вы сходить пообедать? Потом? Со мной?

— Было бы славно, господин мэр.