Тьма на кончиках пальцев - Дмитрий Швец
Это сил мне предало. Он дождался, когда я добегу до него, и сунул мне в руку старый кремневый пистолет.
— Снег и ветки для тебя не преграда. Холод тебе не враг. Снег вреда не причинит, — обняв меня за шею, воткнув мое лицо себе в плечо, шептал он мне на ухо. — Но снег может быть, как союзником, так и врагом одновременно. — Крестовский шеи моей не выпустил, развернулся и ткнул пальцем в медленно сереющую темноту. — Вон там, на березе висит бурдюк с водой, а над ним яблоко. Ты можешь выбрать что-то одно, или поесть, или попить. И у тебя один выстрел. Что останется, то твое. Еда? — он выпустил мою шею и поднял руку ладонью кверху. — Или вода? — он поднял вторую руку, изобразил весы. — Вперед, кадет!
— Петр Андреевич, вы в своем уме? Темно же, я пальцев своих не вижу. Я березы не вижу. Я вообще ничего не вижу. Я замёрз. Я рук не чувствую. Я пистолет с трудом держу. Как вы представляете себе...
— Прекрасно представляю, — заулыбался Крестовский. — Ты должен постараться. Вон берёза, на ней еда, в твоих руках пистолет. Стреляй!
— А если я промахнусь? — в моей голове созрел коварный план. Выстрелить в землю и пойти помой.
— Значит, будешь стрелять, пока не попадешь.
Крестовский подбросил на ладони мешочек с пулями.
— Порох тоже имеется. Стреляй!
Я стрелял, промахивался, Крестовский перезаряжал, и я снова стрелял и, конечно же, промахивался. Как Петр Андреевич видел, что висит на березе, да и саму березу тоже, я не представляю. Я стрелял наугад, просто в ту сторону, куда указал наставник. Я замерз, пальцы едва гнулись, и я совсем не хотел ни промерзшего яблока, ни куска льда в бурдюке. Я хотел домой.
— Сосредоточься, кадет, — Крестовский встал у меня за спиной, обхватил горячей ладонью мою замерзшую сжимающую пистолет, кисть, поднял руку, направив пистолет в темноту. — Смотри не глазами, — прошептал он мне на ухо. — Чувствуй! Пропусти энергию через тело, ощути предметы, ощути снежинки, все до последней. Светлана прекрасный учитель и я точно знаю, что этому она тебя учила. Это первое, чему она учит. И мне она говорила, что с тобой ей даже не интересно. Ты слишком быстро все понимаешь, слишком легко все у тебя получается. Она говорила, что ты ее лучший ученик. Она ошибалась?
— Прекрасный ход, Петр Андреевич! — проговорил я, чувствуя, как при каждом слове лопаются губы. — Но сейчас он не сработает. Самолюбие и тщеславие прекрасные вещи, и они заставляют нас совершать немыслимые подвиги, или невообразимую глупость. Но не сейчас. Я очень замерз. Я боюсь, что пальцы мои сейчас отвалятся. И я думаю только об этом, а не о том, чтобы куда-то попасть.
— Много слов, кадет! — прорычал мне в ухо Крестовский. — Для замерзшего ты слишком разговорчив. Стреляй! Заряжай и стреляй! — на снег у моих ног упали два мешочка: один с пулями, другой с патронами. — Снег даже на таком холоде тает, — усмехнулся Крестовский. — Порох быстро воду впитает. Да и пистолет вещь дюже ненадежная. А домой ты не пойдешь, пока не попадешь. Стреляй!
Я вздохнул. Что-то подсказывало, что Крестовский не шутит и домой не отпустит. Если будет нужно, то он меня здесь в снегу и похоронит, а Светлане скажет, что меня снежные демоны уволокли.
Я поднял пистолет. Казалось, кожа примерзла к рукояти, и рвется от каждого движения, пальцы не слушаются, рука дрожит. Я выдохнул, прицелился в темноту, по-прежнему не видя цели, выстрелил.
— Кадет! — рявкнул Крестовский. — Какого рожна? Может, хватит пули в пустую тратить? Целься! Почувствуй чертово яблоко. Прости, господи, — Крестовский перекрестился.
Я уставился на него, открыв рот. Крестовский крещеный? Православный? Я-то думал он язычник, Перуну поклоняется, или, скажем Марсу.
— Ты никогда меня не видел, кадет? Чего уставился, я чай не девка? Заряжай!
Я беспомощно опустил пистолет. Три выстрела и все три мимо. Как ни старался Крестовский, к каким чувствам он не взывал, ничего не выходило. Вот и сейчас, после промаха, он решил вызвать во мне злость. Не сработало. Я замерз настолько, что мне уже было все равно, умру я или нет, я лишь хотел немного тепла. Даже умирающему оно нужно.
Умирающему да, Крестовскому нет, он стоит по колено в снегу и не замечает этого, кажется, холод обходит его стороной. Магия? Да наверняка, окутал себя заклинанием и холода не чувствует.
А что он говорил о Светлане? Я вспомнил, чему она меня учила. Раскрылся, почувствовал, как течет энергия, почувствовал растворенную в воздухе силу, ощутил нити стихий.
Замерзший лес изменился. Стал острее, четче. Снежинки падали медленней, и я знал, что не могу заставить их подлететь, заставить повиснуть в воздухе. Но я могу почувствовать каждый ледяной отросток на их крохотных телах.
Перевел взгляд в сторону березы. Не видно ее, да и не надо мне. Я потянулся к ней, почувствовал ствол, ветки, немилосердно вбитый в тело старый ржавый гвоздь. Давно вбит, дерево уже наросло на нем. И где-то под ним, должен висеть бурдюк.
Я пустил нити ощупывать ствол ниже, но ничего не нашел. Я пытался снова и снова, и ничего. Пока, наконец, не ткнулся во что-то темное и плотное. Оно! Вот хитер Петр Андреевич, низко как повесил.
Я поднял пистолет, выстрелил.
— Мимо, кадет! Черт тебя дери, Глеб, соберись уже! Или мы оба тут останемся, — он посмотрел на меня и видимо увидел что-то в глазах. — Ты все делаешь правильно, — тихо, словно боясь, что его подслушают, сказал он. — Но ты недостаточно себе доверяешь.
Я зарядил пистолет и, доверившись стихиям, выстрелил. И не попал. Еще выстрел и снова мимо. Еще, и результат тот же.
Я не видел мишени, толком не понимал куда стреляю, не мог я знать и попал я, или нет. Там от бурдюка уже ничего могло не остаться. Руки дрожат и от усталости, и от холода, пальцы едва шевелятся. Да, Петр Андреевич мог, мягко говоря, не договаривать. Это не в его характере, но ведь мог.
Крестовский навис надо мной и что-то говорил, но я не слышал его слов, лишь бубнение. Как же я от него устал. Я действительно устал. Я замерз так,
