Кукольная королева (СИ) - Сафонова Евгения

Темнота. Липкая, непроглядная.

Шаги. Медленные, почти незаметные.

Тишина. Что-то ждёт позади, затаилось и ждёт…

…холодное прикосновение к кончикам волос.

— Тебе не убежать. Не скрыться.

Вкрадчивый голос в её голове…

— Кто ты?

— Тот, от кого ты бежишь. Но куда бы ты ни отправилась, где бы ни спряталась — я найду тебя, девочка моя.

— Я не твоя, я никогда не буду твоей!

— Моя. Хоть ты и не понимаешь этого… пока.

Дыхание, коснувшееся макушки…

— Нет!

Она оборачивается, но позади — никого и ничего. Она одна во тьме, и лишь тихий смех исчезает вдали.

Всё тише, тише…

Таша резко открыла глаза. Увидела прямо над собой звёздную шелуху, мерцающую в тёмной выси. Повернув голову, взглянула на фигуру у края скалы.

Его присутствие успокоило, как всегда.

— Опять кошмары?

Мягкий, почти шепчущий голос дэя прозвучал неожиданно ясно. Он не смотрел на неё, но знал, что она проснулась.

И знал, отчего.

Таша кивнула, помня, что нет нужды отвечать вслух.

Арон оглянулся через плечо. В звёздном свете, едва окрашивающем предметы, она не могла толком разглядеть его лица: будто сам — тень, и лишь воротничок фортэньи бледнеет во тьме…

— Иди сюда.

Она послушно поднялась на ноги. Поморщилась: всё-таки спать на плаще, постеленном прямо на жёсткий камень, не особо удобно.

Перешагнула через спящего Джеми.

…«да, и вот ещё что, сын мой. Распределите время так, чтобы Джеми был с нами от сумерек до зари. Иначе секунды, необходимые на переключение, могут стоить нам жизни»…

Последнее, что сказал Арон перед тем, как пожелать им приятных снов.

Таша опустилась рядом с дэем на камень, будто хранивший тепло жаркого летнего дня. Ночная долина расстилалась почти у них под ногами.

— Я слышал, о чём ты думала. Перед тем, как уснуть.

Таша помолчала.

Лишь пальцы её судорожно стиснули край плаща.

…почему у неё не может всегда быть крыльев? Без крыльев нет неба. Без крыльев нет ветра.

Без крыльев ты — человек…

— За что, Арон?

Ветер дарит свободу. Ветер дарит забытье.

Ветер дарит забвение — человеческого…

— За что мама? За что Лив? Почему — я? Почему наша семья… тогда, шестнадцать назад, и сейчас?

Он смотрел на неё, не отвечая.

— Почему нас ненавидят, Арон? Ненавидят… оборотней? Наше проклятие… это же не проклятие, а дар. Только кто-то обращает его в проклятие, а кто-то нет.

— Люди не любят тех, кто отличается от них, — тихо произнёс дэй.

— Мы не виноваты в том, что мы другие!

— Я знаю, Таша. Я знаю.

— Тогда за что, Арон? За что нас травят, как допускают всё это? Как допускают… то, что происходит сейчас?

Он молчал.

— Льос… Богиня-мать. Так говорят, верно? Но скажи мне, Арон, какая мать допустит такое? Войны, убийства, кровь, смерть? — она шептала быстро, лихорадочно, глотая окончания слов. — Она могла создать идеальный мир, мир, в котором не было бы боли, смерти, горя… болезни, бедности… но она дала нам это! Почему?

Смолкла, переводя дыхание, и замерла — глядя на дэя пристально, как никогда раньше.

Почти с мольбой.

Ответь мне, Арон. Пожалуйста. Ответь на то, что до тебя я никогда и никого не решалась спросить.

Ты можешь ответить, я знаю.

Ты ведь, похоже, можешь почти всё…

— Нам подарили мир. Нам подарили жизнь. И нам подарили свободу воли. Что дальше делать с нашим миром и нашими жизнями, решаем мы. И только мы. — Когда Арон наконец заговорил, голос его был тих и нетороплив. Взвешивающим каждое слово. — Любящая мать не станет держать ребёнка в клетке. Она расскажет ему, где добро и где зло, и где грань между ними. Что делать можно, а что против морали и совести. Она расскажет ему это… и выпустит на волю. И не будет карать за малейший проступок, ибо дети учатся на своих ошибках, и взрослеют — через них. А ошибки часто сопровождаются болью. И как ребёнок распорядится своей свободой… будет ли раз за разом оступаться и расшибать лоб в кровь, или пойдёт другой дорогой, или будет внимательнее смотреть под ноги… это зависит только от него.

— Но какая мать останется в стороне, если увидит, что её ребёнку причиняют боль? Беспричинно, безнаказанно, ни за что? — не кричать стоило ей немалых усилий. — Что сделала я, что сделал мой отец и мой дед? Почему маму вначале лишили всего, а потом обрекли на такую смерть? Почему она позволила, чтобы с нами случилось такое? Не препятствовала…

— Потому что тот, кто сотворил это с вами, тоже её дитя. Ребёнок, который когда-то оступился и не захотел подняться. Он падает, падает в пропасть… и рано или поздно он достигнет дна, Таша. Потому что за все наши дела, большие или маленькие, хорошие или плохие, рано или поздно — следует распла…

— Нет!

Её крик всё-таки пронзил ночь, отдавшись в скалах почти птичьим эхом.

— Оправдания, слова, одни пустые слова! — яростно выкрикнула она, вскочив на ноги. — Лучше считать, что её нет вовсе, чем притягивать за уши эти глупые оправдания! Я не хочу, Арон, не хочу молиться, не хочу верить в того, кого не могу любить, не могу уважать, не могу понять и простить! Мама… мама не верила, и я… не хочу, не хо…

Слова колким, невозможно колким комом застыли в горле.

Таша упала на колени, не устояв на внезапно ослабевших ногах. Скрючилась, уткнув лицо в ладони, судорожно дыша, глотая крик.

Чувствуя, как сильные, бережные руки касаются плеч.

Следующее, что она поняла — что уткнулась лбом в чёрную накидку, прижалась к дэю и плачет; плачет, тонко всхлипывая, а слёзы расчерчивают её щёки прохладным огнём.

— Тише, Таша. Тише. — Арон не покачивал её, не ласкал, не гладил по волосам. Просто обнимал. — Да, порой трудно верить в божье милосердие. Я знаю. Но ещё труднее жить без веры.

Его голос был уверенным, словно тихий шёпот живящего весеннего дождя; казалось, его слышит не слух, а сердце.