Наталья Колпакова - Бегущие по мирам

Вот тогда-то шар впервые мамкиной воли не послушался. Или нет, не тогда, не после пожара, а пораньше, как раз когда в столице избирание проходило? Дама важная приехала гадать, городская. Она к ним часто ездила, как в доме что случится или событие важное намечается. И вот снова приехала, только шар, сколько мамка ни требовала, ни просила, вместо даминых обстоятельств белиберду какую-то показывал. Морды каменные, жуткие, рычащие, бьющиеся нетопырьи крылья, блестящий металл, светящуюся дорожку в черноте. Потом вдруг мелькнула-прокатилась зеленоватая бусина, такая настоящая, что хоть лови ее. И снова непонятное: маслянистый блеск стали, темные движущиеся тени. Шар вспыхивал воспаленным светом, будто лихоманка его била, и затаившейся в уголке Дейнике казалось – он старается выполнить просьбу хозяйки, старается, но не может сладить с потоком болезненных видений, хлынувших через него, будто паводковый поток.

И мать, глядевшая остекленелыми глазами, откинулась, болезненно охнув, на спинку стула и долго еще после ухода раздосадованной заказчицы не приходила в себя. Было то глубокой ночью, горожанка эта богатая всегда ночами гадать приезжала, так оно ей вернее казалось. Мать до рассвета бредила едва слышно – «все пропало, все вытечет, вытечет, вытечет». Под утро сказала неожиданно ясным голосом, сухо, по-взрослому, глядя дочери в глаза: «Всё и Один ушли. Равновесие нарушено, мир умирает». И повалилась в сон, а проснувшись за полдень, ничегошеньки не помнила. С тех пор Дейника ломает голову, что все это значило. Нерадостные это мысли, иной раз жуть такая берет, что хоть вой. А спрашивать боится, потому как мамка от этих вопросов начинает рыдать и драться, и никакого с ней сладу.

Вышептав свою историю, Дейника преспокойно принялась грызть нехитрое лакомство, болтая ногами под столом. Казалось, страшная тайна, переложенная на плечи взрослого, умного и сильного, перестала мучить ее, как мучила прежде, когда приходилось тащить груз в одиночку. Алёна с незнакомым до сих пор и беспричинным как будто чувством неизбывной вины смотрела на маленькую, худенькую чужую девочку в обносках, с руками в цыпках и с быстрым, приметливым взглядом, из которого жизненный опыт, будь он проклят, слишком рано вытеснил блаженную детскую наивность.

– Дейника, а где твой папа?

– Помер, – равнодушно откликнулась девочка.

– Бабушки, дедушки, дяди какие-нибудь...

– Нет у нас никого, одни мы с мамкой. Дяди, правда, объявляются иногда, ненадолго. И разные они все время, так что я думаю, – она потянулась к Алёне с заговорщицким видом, – никакие это не дяди, а просто...

– А как ты нас нашла?

– Так караулила. Знала, что придете, не знала только когда да как. А как увидала, сразу признала вас. Точь-в-точь как в соме...

– И человечке с закорючкой. Дейника, бога ради, объясни ты мне наконец, что это за сом такой!

Та вместо ответа юркнула в темноту, а когда вернулась за стол, в руках у нее была тоненькая книжица или, может, тетрадка в пестрой обложке.

– Вот!

Девочка с почтением выложила тетрадку в пятно света. На ветхой обложке неслись куда-то фигуры в старинном платье, тщательно прорисованные карандашом. Крупные желтые буквы перечеркивали картинку поперек. «Comics», – прочитала Алёна, не веря своим глазам. Странновато написанная латинская «m» была больше похожа на «м», и в начале слова отчетливо читался какой-то сом.

– Комикс! Откуда?

– Осторожно! Осторожно бери, это такая вещь особенная! Мне от мамки досталась, а той от ее мамки. Теперь она моя, потому как вещь эта детская, со взрослыми не разговаривает. Вот он, сом, видишь? – Пальчик, едва касаясь замурзанной бумаги, обвел первые три буквы. – А рядом человечек, головка кругленькая.

Тайну «эс» и закорючки Алёна разъяснила уже сама. Вот оно, значит, как. Комикс. На английском. Она вгляделась в обложку и недоуменно вздернула брови. Тысяча восемьсот семьдесят второй год? Исключено! Не было комиксов в девятнадцатом веке! Некогда глянцевая, но порядком растерявшая лоск бумага показалась странной на ощупь, чем-то непривычной. И рисунок, виртуозно-точный, добротный рисунок с объемной растушевкой – так уже и не рисует никто. Вокруг, вписанная в фигурную рамку, вилась надпись. «Приключения пресветлой госпожи Аленны и ее верного стража», – перевела Алёна, отметив кучерявость шрифта и пару спеллинговых ошибок. Чудной какой-то английский...

Только это все не главное. Виньетки, ошибки, бумага... Господи, о чем она только думает? А главное вот что: сюда еще кто-то шляется. По крайней мере, шлялся. Кто-то приходил сюда с их стороны и снабдил бабушку Дейники этой библиографической диковиной – комиксом позапрошлого века.

– А откуда он взялся, не знаешь?

Простой вопрос глубоко поразил Дейнику.

– Чудная ты ведьма!

– Да я не ведьма, у меня просто...

– Заливай больше! Будто самой неведомо: кто ж знает, откуда магические вещи берутся. Они просто есть, а мы их находим, если повезет. Моему роду везло. – Крохотная девочка горделиво вытянулась на стульчике. – Мы много вещей находили. Только не осталось ничего. И никого, одни мы с мамкой, да шар ее, да вот это...

Она снова опустила плечи, стала прежней маленькой сиротой, трудно и одиноко живущей на окраине чужой деревни с истеричной ленивицей матерью. Лукавые сиротские глаза блеснули:

– Да я ведь и сама знаю, что ты не ведьма, а совсем-совсем другое. Знаю, кто ты есть. От сома. Да не тревожься, никому не скажу.

Алёна слушала вполуха, перелистывая хрусткие страницы. Большинство были желты и пусты, и казалось отчего-то, что так было не всегда. Взгляд еще угадывал, где лежали прежде линии рисунков. Но самих рисунков уже не было. Начали постепенно исчезать, и многие совсем исчезли, подтвердила Дейника. Были еще и подписи, но Дейника не могла их прочесть. Она вообще не умела читать, мать все ленилась выучить, но этого колдовского языка неведомо каких племен и времен не знала и мать. Алёна скрыла улыбку, склонившись над одним из уцелевших рисунков. Один среди безжизненных опустевших страниц, он был словно обрывок фразы, донесенный эхом из такой дали, что растерял по пути смысл. Две фигуры, мужская и женская, схоронясь среди кустов...

Нет, не может быть!

– Вот, – с гордостью сказала Дейника. – Сразу вас узнала.

Алёна смотрела и не верила своим глазам. Мужчина полуотвернувшись – лица почти не видно, короткие волосы топорщатся на затылке – сидел на корточках и держал в руках мясорубку, очень тщательно прорисованную, так что на ошибку рассчитывать не приходилось. Женщина, склонившаяся рядом, с тревогой оглядывалась через плечо. Тревога сильно меняла черты – Алёне редко приходилось видеть в зеркале подобное загнанное выражение, – но все же не настолько, чтобы сделать их неузнаваемыми. Несмотря на сложную прическу, несмотря на все художественные изыски, это было ее собственное лицо. Нарисованная Алёна в страхе смотрела с пожелтевшей от времени страницы на Алёну настоящую, Алёну остолбеневшую, Алёну, лишившуюся дара речи. Ни разу с того момента, как она нашла бабушкин кристалл, у нее не было такого головокружительно сильного чувства, что она угодила в зазеркалье.