Сергей Смирнов - Сидящие у рва

— Я хотел дать тебе шанс, ничтожный предатель, — голос Аххага налился силой. — Ты мог остаться живым. Но теперь… Теперь я вижу, что ты упорствуешь, что ты, — бросивший своего полководца, обманом попавший во дворец, для чего тебе пришлось нарядиться, как наряжаются уличные актеры, — далек от раскаяния.

— Великий царь! — Даггар тоже повысил голос. — Да, я обманом вошел в этот дворец, но лишь потому, что живым мне сюда, тысячнику бессмертных, войти бы не дали! Твои посланцы хотели убить меня еще там, на границе, и я не дал им сделать этого по одной причине: я вижу, что ты, а значит, и все мы в великой опасности!

— О какой опасности ты говоришь?

— Я говорю о том, что империя, созданная великими трудами и великой кровью, рушится. Нет, не Алабарский волк, и даже не сотни таких, как он, убивают твоих самых преданных слуг, — их убивают вот эти люди в серых балахонах и с серыми лицами!..

Не по твоему ли приказу?

Аххаг вскочил, хватаясь за висевший на поясе короткий меч.

Вскочил и Маан, с ненавистью глядевший на Даггара.

Мгновение — и гнев на лице Аххага уступил место презрению.

— Жалкий, ничтожный предатель… Я знаю, вас много еще затаилось повсюду. Но приходит час расплаты… Никто не уйдет от возмездия. А те, что ушли — уже никогда не вернутся…

Даггар попытался распрямиться, но люди в капюшонах крепко держали его.

— Как? Неужели ты, великий царь Аххума, величайший из героев, специально разделил и послал войска в четыре стороны света?..

Ты хотел, чтобы никто уже не вернулся?..

— Догадайся сам, — сказал Аххаг. — У тебя еще будет время…

Он снова заговорил по-нуаннийски. В комнате появились новые люди в балахонах. Они окружили Даггара, один из них поднес к его рту каменную чашу с тягучей жидкостью. Его заставили сделать несколько глотков. И тут же свет померк в глазах тысячника. Заплясали огоньки светильников, фигура Аххага вытянулась до потолка, а потом вдруг исчезла. Исчезло все, — даже воля. Даггар уронил голову и обмяк. Нуаннийцы потащили его по каменным плитам.

Аххаг повернулся к Маану.

— Ты любишь меня, тысячник?.. Нет, уже темник?..

Маан открыл рот так широко, что в него запросто могла влететь летучая мышь.

— Тогда убей этого жирного казнокрада.

Царь кивнул на Рапаха.

Рапах сполз на пол, и пополз, завывая, на четвереньках. Маан настиг его одним прыжком. Свистнул тонкий киаттский меч.

Голова писца с вытаращенными от ужаса глазами подскочила, как подскакивает детский тряпичный мяч.

Аххаг молча смотрел, как тело писца становится бесформенным, и черная кровь, заполняя щели между плитами, ползет к ногам Маана. Наконец сказал со вздохом:

— Да, ты любишь меня… Но есть подвиг более великий, чем казнить вора…

Маан по-собачьи повел задом. И выдохнул:

— Приказывай, повелитель.

Но Аххаг, казалось, уже забыл о нем. Он снял со стены факел и пошел к темному проходу, туда, где скрылись нуаннийцы. Однако потом обернулся и кивнул Маану.

Маан поспешил за ним, забыв вложить окровавленный меч в ножны.

Аххаг пробормотал что-то. Кажется, он сказал: «Где семь, там и восемь. Какая разница Хааху?..».

Уже несколько дней к Криссу никто не подходил, даже тот нуанниец, что приносил ему раньше ядовитый отвар. Впрочем, в этом гиблом подземелье время, казалось, остановилось, и человеческий мозг мог легко принять час за день, а сутки — за несколько минут.

Но теперь Крисс мог общаться с Ашуагом. Много времени прошло, пока он сумел достучаться до сознания Ашуага, и еще больше — пока Ашуаг сообразил, что от него требуется. Он тоже вызвал рвоту, и пытался проснуться, но был слишком слаб. Остальные пленники по-прежнему поглощали напиток Хааха и, кажется, были бы только рады, если бы смерть прекратила их мучения.

Крисс уже владел голосом настолько, что мог говорить. Возле него стоял кувшин с водой, и при некотором усилии Крисс мог сделать несколько глотков. Он не думал, что среди жрецов Червя появился предатель; скорее всего, ему, как и другим пленникам, просто не давали умереть до срока.

Он стал рассказывать Ашуагу о своей далекой, погибшей родине, о солнечных перелесках и холмах, которые весной покрывались цветущим алым ковром, о некогда прекрасном и беззаботном городе Оро, красивейшем городе мира.

— Но Оро погиб, погиб, — тихо говорил Крисс. Голова Ашуага свешивалась на грудь, в тусклом свете дальних светильников Крисс не мог определить, слушают ли его. — Столица Киатты погибла до того, как в нее пришли вы, аххумы. Она стала гнить изнутри, когда короли потеряли власть, а править стали те, кто сумел нажить больше золота. Последний король Эрисс уже боялся показаться горожанам на глаза, поскольку его могли подвергнуть унижениям и насмешкам. Он в окружении нескольких старых слуг безвылазно сидел в крепости на горе, изучал старые манускрипты, и писал большой труд по географии.

Потом пришли аххумы и встали под стенами Оро. Аххаг потребовал выдать тысячу кузнецов, тысячу ювелиров и тысячу ткачей. Ведь именно этими ремеслами славилась когда-то моя родина. Царь аххумов дал городу три дня сроку, разбил шатер на прибрежном холме и стал ждать.

Городской совет заседал всю ночь, и наконец решил, что ремесленники будут бросать жребий, и каждый из трех цехов — кузнечный, ювелирный и ткаческий, — путем жребия определит, кто отправится к завоевателям.

И наутро собрались цеховые старейшины, стали метать жребий, но те, на кого падал выбор, отказывались подчиниться.

— У нас есть подмастерья, пусть уходят они! — говорили те, что побогаче.

— У нас нет подмастерьев, почему же мы должны уходить, а вы — оставаться? — говорили те, что победнее.

Подмастерья побросали хозяев и к вечеру в городе начались драки. Убили нескольких мастеров, разграбили десятки домов, в одном из кварталов даже не пожалели дев и детей.

Снова собрался городской совет и постановил: пусть цехи покупают добровольцев из подмастерьев или желающих. Цена за одного — от тысячи золотых ассов и выше. Это были очень большие деньги. Но в городе хватало бродяг и нищих, готовых продаться за такую сумму. Некоторые думали, что сумеют сбежать из аххумского плена, другие передавали деньги родственникам, третьи пустились в кутеж и пьянство. И когда наутро на главной площади перед дворцом совета собрались те, кто должен был уходить, их оказалось едва больше трех сотен. И мастеров среди них не было, вряд ли кто и близко стоял возле кузнечного горна, тигля ювелира или ткацкой рамы.

Поглазеть на них собрались толпы народа, и снова — смех, улюлюканье, безумное веселье…