Лев Вершинин - Двое у подножия Вечности

Подмигнул светилу, кивнул дружиннику; пошел, наслаждаясь свежестью и теплом.

— Ночью-то как, Платоша? — спросил не оглядываясь.

— Дак что? Стражу трижды проверял, не спал ни единый; поганые тихо стояли. Разве вот псы…

— Что псы? — вздрогнул Борис Микулич.

— Дак… выли, ровно по покойнику…

Проболтавшись ночь на стене, ратник вымотался вконец; он шагал, едва поспевая за скорым на ногу воеводой, и каждое слово давалось не без труда; однако же отвечал быстро и толково.

— Я, Микулич, Карая свово уж и в избу со двора взял, а он-от изнутри на волю рвется…

— Воет?

— Скулит…

— Не сбесился ли?

— Не… — выдыхает ратник, втихую злясь: да что же это в псиные беды так-то вцепляться? — Ладный пес. Да и не всем же сразу беситься…

Закашлялся. Сплюнул.

— Кони опять же по всему детинцу блажили, едва стойла не разнесли…

На том и замолчали. Ничего особого вроде не поведал Платон… ну выли и выли, кто их, псов, разберет?.. а только почудилось в тот миг воеводе недоброе. И, уже взойдя на стену, вглядевшись попристальнее в татарский стан, понял Борис Микулич: так оно и есть! лучше человека псы беду чуют…

Татары разбирали сруб. Криволапые фигурки, отсюда вовсе не страшные, смешные даже, суетились, рассыпаясь на стайки, растягиваясь у взвоза в длинную неровную цепь…

— Платон! Всех на стену! — негромко приказал воевода.

…и многие из них держали в руках выбранные из сруба длинные, тщательно обрубленные жерди — когда стена низка, такие жердины сойдут и за лесенку…

— Смолу! Смолу подтянуть!

…а по заснеженному косогору уже брели к городу вражьи вои, увязая в подтаявших сугробах, и воевода отметил мельком, что само по себе сие странно: не воюют так степные, не отрываются настолько от основных отрядов… и что-то еще неладное было в молчаливом наступлении поганых…

— Тихо идут, — удивленно пробормотал Борис Микулич.

…да, беззвучие! они не подбадривали себя истошным визгом, ставшим привычным уже за время осады, и это тоже удивило, но не тишина была главным несообразием, нет, нечто иное: у татар не было в руках оружия, и щитами они тоже не прикрывались, хотя стена была уже близка и стрелы вот-вот брызнут с нее…

— Ну, молодцы! с Богом!

Загудели тетивы. Десятки стрел полетели со стены; иные, немногие, миновали цель и ушли в снег, но большинство не подвело: острые наконечники вошли в шеи, в груди, в животы наступающих, пробив стеганые тегиляи note 78, но поганые и не думали падать, они шли так же неторопливо, и оперения русских стрел трепетали в такт шагу неуязвимых ворогов…

— Исусе! — в голос выкрикнул Платон.

Стрелки крестились. Уже по второму, а многие и по третьему разу выпустили они стрелы, способные, попав в глаз, повалить и медведя; они теперь и целились в глаза, и попадали, но — без толку… и не было смысла протирать очи — их уже протерли, когда не упал первый едва ли не насквозь пробитый татарин…

— Отца Феодосия сюда! С иконой!

Голос воеводы не дрожал. Сейчас его долгом было ободрить оробевших ратников, и он нашел объяснение необъяснимому; разумеется, колдовство! так что же?.. на то и поп во граде, чтоб нечисть пугать…

— Быстро!

Теперь — иное.

— Лук!

В последний раз Борис Микулич забавлялся лучной стрельбой едва ли не год назад; детская игра — то ли дело с рогатиной на косолапого сходить. Но теперь он сам должен был стрелять — и убить, чтобы робость оставила ратников… ему и самому было страшно сейчас, потому что впервые за прошедшие дни движения татар не были дивно замедленными, словно силы, хранящие город, иссякли или ушли, наскучив баловством… но ратникам знать воеводские страхи не положено уставом.

Гладкая, ровно оструганная стрела легла на кибить note 79.

— И-эх!

Не подвели ни глаз, ни рука. Он специально целился не в этот, первый, молчаливый ряд, он послал стрелу дальше, туда, где уже растягивалась вторая цепь степняков; эти держали в руках мечи и несли осадные жерди — по двое на каждую, и они пока что были слишком далеко для прицела, но потому-то он и выбрал дальнюю цель, что попасть — означало победить страх, а промах извиняла удаленность врага…

Он не ошибся. Татарский ратник замер, словно споткнувшись, взмахнул руками и запрокинулся в снег. Стена взревела. Смущенно ухмыляясь, воевода наложил другую стрелу. Вот ведь вроде и стар, а коли нужно, так можем еще…

— И-эх!

Теперь он бил в этих, молчаливых. И не промахнулся опять. Но, не обращая внимания на впившееся в лоб жало, высокий татарин шел прямо и ровно, неуклонно приближаясь к стене вместе с такими же, как сам, многократно убитыми, вовсе уже похожими на ежей…

Ох и сильно ж татарское колдовство!

— Где монах?

— Нет его, воевода! — кривится испачканный кровью рот Платошки. — Нигде нет!

— В церкви глядел?

— Заперто там! — хрипит Платон и падает на колени. Теперь лишь замечает Борис Микулич: в груди ратника торчит, чуть вздрагивая, черная нерусская стрела.

Это — третий татарский ряд, конный. Медленно, придерживая приплясывающих коньков, движутся они вслед за пешими — теми, кто падает, когда убит, — и, останавливаясь, выпускают стрелы из громадных луков. А на стене уже — с десяток подбитых, не только Платон; лежат навзничь, отбросив в стороны руки, и не хрипят даже…

— Ныне спешит отец Феодосий! — гремит голос воеводы. Не нужно ратникам знать донесенное Платоном, оно и лучше, что достала бедолагу стрела — не напугал бы сверх меры воев.

— С нами крест Божидар и Божия Матерь! — медведем орет Борис Микулич, подбодряя своих.

Но те уж и сами малость оклемались. Поп придет и рассеет чары; первый ряд — не людская забота, пусть молитвенник сражается; иное дело — те, что во втором!.. они умирают, как положено людям, их можно остановить… и ратники выцеливают именно их, но осторожно, пригибаясь тут же за низкое заборольце, чтоб не попасть невзначай на глаза конным степняцким стрелкам…

А над лесом, подъедая понемногу небесную синеву, возникает клубящаяся черная туча; она разрастается на глазах — медленно, но неизбежно, и в недрах ее изредка сверкают, разрубая наплывы тьмы, кривые багряно-белые молнии; мелко вздрогнула стена, словно сама земля дернулась от боли, но такое было вовсе невозможно, и Борис Микулич даже не подумал о том, скорее уж ноги с пьяной ночи подкосились…

Ну, монах, где ж ты?.. проклинал чернеца, глядя на приближающихся врагов, ведь нужен же, нужен! люди ждут! и себя тоже клял, что подпоил черноризого… храпит ныне в дальнем сарае без просыпу… ну где ж ты, монах?

Посланный искать Феодосия ратник исчез; за спиною, в детинце, истошно завопили бабы, взвыли псы — так не бывало раньше, при отбитых приступах; тогда было спокойствие, уверенность была, что победим, а теперь нет уверенности — ничего нет, только страх…