Далия Трускиновская - Окаянная сила

— Сядь, девка, — руки у Карпыча всё еще имели довольно силы, чтобы усадить упершуюся было Алену рядом. — Я сейчас тебе важное скажу. Поклянись перед образами, что никому об этом — ни слова!

Аленка, уже опять впав в покорную бессловесность, повернулась к Николе-угоднику, Спасу-нерукотворному и Богородице.

— Как Бог свят — никому ни слова, — тихо и спокойно отвечала она. Перекрестилась, а лицо — как ежели б она собственных слов не слышала, а слышала — так не уразумела.

— Слушай, — Карпыч прокашлялся. — Ты за мной хоть без смирения и покорности ходила, но я тебя полюбил. Расставаться нам скоро. Я помирать собрался. Завещать я тебе завещаю десять рублев.

Деньги были немалые — в три года бы их Алена, трудясь в царицыной Светлице, не скопила! Вдруг ей смертельно захотелось именно денег — ощутить в ладошке их ледяную тяжесть и согреть. Деньги — да это же была надежда на что-то лучшее!.. Однако слушать, как человек смерть себе накликает, и не возразить, было как-то непристойно.

— Ты, дед, совсем задурил! — как бы в сердцах воскликнула Алена. — Тебе же полегчало!

— Это перед смертью бывает. Молчи, не мельтеши, я зажился и смертушка мне в радость. Слава Господу, помираю с душой облегченной. Успел-таки… Одно только осталось мне совершить — тайну тебе открыть и прощения у тебя попросить.

Алена посмотрела на деда так, словно на голове у него вдруг капуста выросла, но ничего не сказала.

— Как только ты появилась у нас, заметил я, что с тобой, девка, неладно. И присмотрелся я к тебе. Ну… и язык-то не поворачивается сказать… Ну, господи помоги…

— Да что же со мной такое, дед? — не выдержала его молчания Алена. — Испортили меня, что ли?..

— Кабы испортили… Порчу любая бабка снимает молитвой, водой или свечкой — ежели, конечно, не совсем от старости свихнулась. Сам бы я тебе гривенник для бабки дал — поди, бессчастная, очистись и живи себе, нешто для тебя хлеба жалко? На тебя, девка, проклятье наложено. И проклятье крутое. Сильненькое.

Дед вздохнул и повесил голову.

Малое время оба молчали.

— Дедушка, а дедушка? — напрочь не желая понимать страшных слов, отказываясь допускать их в душу, Алена ухватилась за спасительное соображение. — А ты часом не спутал? Не ошибся? Ничего со мной такого не было! Я же при боярыне Лопухиной росла, меня вместе с ее дочками берегли!

Выпалив это, Алена закрыла рот рукой — только того недоставало, чтобы дед встрепенулся на имя Лопухиных! Но Карпыч, очевидно, не обратил внимания на ее странную связь с царицыной родней.

— Может, и берегли, да поздно за это взялись, — проворчал дед. — Прокляли тебя, девка, еще в материнском чреве. И таково сильно это проклятье, что всех, с кем ты поведешься, задевает. Кабы только не на семь гробов, оборони господи… А сдается, что именно на семь гробов тебя разделили. С них землю брали… От этого проклятья так просто тебя бабка не отделает. Оно в самый корень язвит… И если не избыть беду, то семь гробов исполнятся, а восьмой уж твой будет.

— Семь гробов? — недоверчиво повторила жуткие слова Аленка.

— Кабы не хуже. И знай — ты беду добрым людям приносишь, Алена. И не желаешь, а приносишь. Возле брюхатой бабы тебе быть не след. Вон с тобой с самой что приключилось… И потому я тебя от Афимьи гонял и гонять буду. Меня лучше до могилы доведи. За это — прости, а только мне Афимью и Степана жальче…

— Спаси и сохрани! — воскликнула Аленка, осеняя себя широким крестом, но еще не в силах поверить. — Да как же это, дедушка?

— Как? Мать твоя перед кем-то сильно провинилась. И люди то — плохие, ни перед чем ни остановились, чтобы ей отомстить. Дитя во чреве не пожалели. Боле ничего тебе сказать не могу. Раньше — смог бы, теперь во мне той силы нет. Вовремя отдал я свою силу, а была. Не отдал бы — плохо бы мне пришлось. А славная же была силушка, хватило бы ее, чтобы твое проклятье отделать… Слушай дале. Ты молодая, ты детей родить захочешь, но будет так же, как в этот раз… Только еще один гроб прибавишь. Не реви, дура!

— Да… не реви… — Алена хлюпнула носом и поморгала. — Легко тебе, дед, говорить…

— Нелегко, — как бы в доказательство Карпыч пошевелил губами. — Только деньгами я тебе теперь могу помочь. Десять рублев ты вот на что потратишь. Есть баба одна, Устиньей зовут, а прозванье ей — Родимица. Она баба знающая. Поедешь к ней. Если она не сумеет с тебя проклятье снять — то дорога тебе в черницы. Пусть тебя молитва и пост от этой пакости очищают.

— Где же она живет, дедушка?

— Где живет? Знаешь, есть город Псков. Как ехать к Пскову, за Тверью верст, пожалуй, с триста. Проедешь Торжок, Вышний Волочек, Валдай, Новгород — купцы тот путь наездили, лен, пеньку, сало да кожи возят. А неподалеку от Пскова будет тебе городок Порхов… Порхов издали увидишь, узнаешь по крепостным стенам. Стоит он на речке Шелони. Подняться вверх по Шелони — село будет, Яски, его тоже издалека видать, церковь там больно высока. В Ясках спросишь баб о Родимице. Она помоложе меня — полагаю, что жива. А, может, там ее иначе кличут — на Москве Кореленкой прозвали, потому что из Корелы пришла… Снесешь ей… Пошарь под лавкой, Алена. Укладка у меня там есть малая, совсем в угол за большую задвинута. Забери, поставь к себе. Помру — могут не отдать. В ней и десять рублев, и то, что Родимице снесешь. Скажешь — Данила Карпыч долго жить приказал. Пусть панихидку за меня закажет и милостыньку подаст. Запомнила?

— Запомнила… — несколько потерявшись во всех именах да названиях, покивала Алена.

— Повтори!

Но повторить у нее не получилось.

— Вот и выходишь дура! — осердился Карпыч. — Заучи, как «Отче наш»! Идешь из Твери на Псков, приходишь в Порхов, поднимешься по Шелони — тут тебе и Яски! Какого боярина вотчина — не скажу, врать не стану. Как бабу зовут?

— Устинья Родимица! — выпалила Алена.

— Еще как?

— Кореленка!

— Гляди ты, запомнила! — притворно удивился дед. — И вот что, девка… Все тебя сейчас утешают — я утешать не стану. Я тебе скажу — битого, пролитого да прожитого не воротишь. Не то твое, что было, а то, что еще только будет, и этого — не погуби. И Афимьи сторонись, не то…

Карпыч хотел было сказать еще какие-то сердитые словеса, но Алена сорвалась и выскочила из чулана, дед не успел удержать.

Она выбежала в сад.

Стояли рядами невысокие пышные яблоньки, светились в ветвях краснобокие яблочки. Их бы теперь собирать да есть вволю, потому как к хранению непригодны. И дитятко ими, нарядными, забавлять…

Дитятко!..

За что, Господи?

Проклята, на семь гробов разделена? За что?!

В том, что дед сказал правду, она не сомневалась.