Ольга Денисова - Берендей

Он усмехнулся и прошел в библиотеку. А потом послышался хлопок входной двери, хотя из библиотеки попасть в кухню можно было только через обе комнаты. Берендей не хотел задумываться, наяву или во сне это произошло. Забытье не оставляло его.

Стемнело. Он видел стену напротив себя, очертания стола, книжных полок и стула. И в то же время шел по лесу в облике бера. Шел бесшумно, и осторожно осматривался вокруг. И, так же как и комнату, отчетливо видел темные стволы вокруг, кружевной подлесок, белый снег. Это напомнило ему недавний сон об автобусной остановке, но на этот раз это не было сном. Берендей направлялся к месту сегодняшней охоты, и ощущал голод. И голод заглушал все остальные его чувства. Он не хотел превращаться в человека. Его израненная шкура болела, мешая двигаться быстрей. Особенно широкая резаная рана в центре груди. Но голод был сильнее боли. Берендей вышел на то место, где утром были убиты четыре человека. Их тела уже замерзли, но хмельной запах крови все еще витал вокруг, кружа голову.

Берендей подошел и тронул лапой безголовое тело. Оно ничем не отличалось от остальных, просто находилось ближе. Он с утробным урчанием содрал с него одежду и впился зубами в затвердевшую на морозе плоть. Там, где было больше всего мяса. Зубы легко разрывали молодые сочные мышцы, мясо таяло во рту. В прямом смысле. Никогда в жизни он, всегда равнодушный к еде, не испытывал такого наслаждения от необыкновенного вкуса. Казалось, он может есть бесконечно, не останавливаясь целую неделю. Но постепенно сытость и сонливость победили. Берендей оторвал от тела руку, надеясь съесть ее чуть позже, и зашагал в глубь леса, зажав ее в зубах.

В доме опять хлопнула входная дверь, и опять кто-то вошел в его комнату. Но это был не отец. Берендей видел вошедшего. Тот позвал его по имени, но он не отозвался. Вошедший помахал рукой у него перед глазами, покачал головой и вышел.

А Берендей шел по снегу между деревьев. Теперь он хотел только покоя. Какого-нибудь тихого места, где можно будет зализывать раны и дремать, чтобы набраться сил. Он вышел на поваленное дерево, корни которого взметнулись вверх на несколько метров, подняв с собой метровый слой земли. Берендей промял ложбину в сугробе у подножья вывороченных вверх корней и залег туда, как в берлогу.

В снегу было тепло, и он бы уснул, но раны не давали ему покоя. Он никак не мог достать языком грудь, и, конечно, лоб. Зато все остальные раны он мог лизать бесконечно, и это тоже приносило наслаждение. Конечно, не такое, как еда, но похожее.

– Егор!

Кто-то тряс его за плечо. За больное плечо под одеялом.

– Егор, проснись.

– Я не сплю, – ответил Берендей и заметил, что у него стучат зубы. Рана пульсировала в такт грохоту в висках, и казалось, что боль в плече бьет его по голове.

– Вставай.

Это был Михалыч. Берендей сел на кровати. В комнате горел свет, как и во всем доме, в печке потрескивали дрова.

– Одевайся, пошли в баню.

Берендей не стал сопротивляться. В баню – так в баню. Ему было холодно.

– Давай-давай, – подгонял Михалыч, – просыпайся. Посмотри на себя-то. Весь в кровище, в грязи. И в постель.

– Ты что, баню стопил? – спросил Берендей.

– Стопил. Только парить я тебя не буду, и так горишь весь. Вымою только.

– И давно ты здесь?

– Да часа полтора уже. Лежишь, как покойник, с открытыми глазами.

– Да кто ж баню полтора часа топит?

– Сказал же, помыться только. Котел скипел – и ладно.

Михалыч сам вымыл его, хотя Берендей возражал. Но он был слаб и у него кружилась голова.

– Это крови из тебя много вытекло, – пояснил Михалыч, – щас чайку покрепче заварим, Лида тебе пирогов прислала, а я гранат купил. Доктор говорит, лучше всего гранаты помогают. Ну, еще, говорит, икра черная, но икры в магазин сегодня не завезли, так что извиняй.

– Ты что, пешком сюда пришел? – насторожился Берендей.

– Не, меня участковый привез. Он сам хотел с тобой поговорить, но не стал тебя трогать.

Берендей оделся в чистое и сухое. После бани стало легче. И рану перестало дергать так сильно. В голове потихоньку прояснялось. Если не вспоминать сегодняшний день, все было не так уж и плохо.

Михалыч усадил его за стол, налил чаю и почти насильно затолкал в него очищенный кислый гранат.

– Пирог с мясом будешь? – спросил он.

Берендей покачал головой. Пожалуй, чересчур сильно.

– Ну и не надо пока. А теперь рассказывай мне все.

Берендей поднял на него испуганные глаза.

– Ничего-ничего, – подбодрил Михалыч, – давай. Пока не расскажешь все, оно тебя мучить будет, изнутри грызть. Рассказывай все по порядку.

И Берендей рассказал. Он рассказывал долго, и чем дальше двигался его рассказ, тем сильней он чувствовал, как что-то отпускает, вытекает из него, как гной из нарыва. Он как будто переживал всю охоту заново, но уже смотрел на себя со стороны. И чувства, облеченные в слова, начинали осознаваться совсем по-другому.

Михалыч слушал молча, изредка покрякивая и вставляя что-то вроде «Эх!».

– И ведь что самое ужасное, Михалыч, – сказал Берендей, дойдя до того момента, как они вернулись на кордон, – я же два раза в него выстрелить не смог. В первый раз он ко мне во двор зашел, могилу Чернышкину раскапывал. Я из форточки в него прицелился, а выстрелить не смог. А второй раз в лес на него пошел.

– Да ты че? Один?

– Один, один. С дневки его поднял. Он прет на меня, как танк, а я не могу выстрелить. Как будто в человека целюсь.

– И что? – Михалыч затаил дыхание.

– Что-что… Развернулся и рванул оттуда, на лыжах.

– Это, знаешь, бывает. Я про такое слышал. А медведь, он же и впрямь как человек. И собаки на него как на человека лают. Однажды я медведицу взял. Давно это было, лет сорок назад. В Карелии мы охотились. Один взял, никого больше не было. Ну, снял шкуру с нее, гляжу – а это женщина. И груди, и руки с пальцами, и бедра пышные такие, как у Лидки моей. Я, веришь, часа два над ней плакал, как мальчишка. А как плавает мишка, видел?

Берендей кивнул. Он отлично знал, как плавает мишка.

– Как человек. И саженками, и на спине, и стоя. Я с тех пор только самцов брал, на медведицу ни разу не выходил. Да и то рука дрожала. Я так думаю, надо очень душой зачерстветь, чтобы в медведя стрелять. Так что ты не бери в голову-то, душа у тебя, значит, хорошая, добрая.

– Да уж, добром повернулось, ничего не скажешь… Я вот думаю, выстрелил бы я в него, и четверым бы жизнь спас.

– Да? Не скажи. Сколько в него пуль-то всадили, говоришь? Вот то-то. Подранил бы его только.

– У двустволки убойная сила больше. И стреляю я лучше.

– Ерунда. Его на рогатину надо брать. Только не одному, конечно, а вчетвером – впятером. И поперечницу подальше отодвигать, раз он жирный такой, чтобы до сердца достать. Только не знаю я таких охотников, кроме тебя, кто на медведя с рогатиной выйдет, зная, что ружье его не подстрахует.