Евгения Кострова - Лазурное море - изумрудная луна (СИ)

Ее собственное винно-красное платье маковым флером спадало на пол, и длинный шлейф тянулся кровянистой тропою по мраморным половицам, придавая волосам тон черной смолы, а глазам цвет расцветшей гвоздики, и в тени оттенок сменялся от бледной мяты до пылающего медового нектара.

Анаиэль бросил холодный взгляд в сторону своего прислужника, синева его васильковых глаз стала столь глубокой, что напоминала бездонную впадину под массивами океанских вод, и угольные ресницы Тора медленно опустились под давлением незримой силы, что пала тяжким и болезненным грузом на его плечи, приковав духовными цепями. Его величавую фигуру обволакивали волны гнева и губительного презрения, оно просачивалось через его кожу, высвобождаясь в воздухе дымом и иссиня-сизым холодом, оставляющим поцелуи на острых бриллиантовых камнях, свисающих с высоких люстр на потолке, в голубых огнях, поднимающихся со свеч в золотых канделябров. И Иветта видела, как вороньи черные крылья ниспадают на его одеяние, застилаю мрамор ковром буро-темных тюльпанов, что были темнее черноты.

— Эта девушка достаточно привнесла нам невзгод с тех пор, как мы нашли ее, — в глазах его вспыхнул огонь, заблудшая искра пламени в совершенном мраке, и платиновые пальцы сомкнулись в железный кулак, и на золотых виражах аканта заиграли изумруд и жадеит.

— Первый господин, — с еле слышным придыханием и мольбой обратился он к мужчине, что неспешно подходил к столу с тяжелым хрустальным подносом, заполненным чашами и драгоценными пиалами, от которых поднимался таинственный пар багрянца и голубого фианита. — Я прошу лишь Вас быть благоразумнее и последовать моему совету, оставить ее в первой же деревне, что попадется нам на пути, даже если она вымерла, люди сгинули прочь в пустыне, а в колодцах более не осталось и капли воды, и земли населены плотоядными призраками. Мы ничего не знаем о девушке, у которой нет даже защитных рун на теле, — он произнес это с таким отвращением, что у Иветты скрутило живот, и она прикусила зубами язык до крови. И чувствуя на себе давление его непобедимого духа, она опустила голову, продолжая мысленно про себя повторять слова спокойствия и заклинать о молчании, тогда как в глубине души уже встрепенулась тенистая лавина. — Найденная в проклятых землях женщина, не принесет ничего кроме новой череды страданий и несчастий, которых в достаточной мере и сейчас хватает на нашем пути, — продолжил Тор, вставая с черно-базальтовой софы. При этих словах Анаиэль обаятельно улыбнулся, закрывая глаза и расставляя на столе склянки с чопорно-синей жидкостью, чернила и краски в хрустальных высоких фужерах, а когда руки его поставили запыленный прямоугольный сундук, украшенный изразцами, он мягко подул на шалфейно-зеленые и серо-синие декорированные рельефы на черной поверхности, и в воздухе заплясали бриллиантовые крупицы.

— Я услышал тебя, Тор, — спокойно произнес Анаиэль, так и не подняв на него взгляда, с предельной осторожностью и чуткостью изучая письмена у основания таинственного ларца. — Если ты не возражаешь, то я хотел бы, чтобы ты остался здесь и помог мне, если Иветте будет слишком больно. Мы не можем оставить ее без защиты, и не должны осуждать человека за нищету и неспособность заклеймить себя святыми рунами.

Он провел указательным пальцем по воздуху, очерчивая голубые иероглифы, отчего золотые замки отомкнулись, и по залу разнесся эхом мягкий щелчок.

Иветта молчала, но губы ее раскрылись, и на лбу появилась легкая испарина, когда он поднял перед собой алмазные тонкие шпицы с заостренными иглами на конце, такими инструментами наносили на тело детей охранительные символы, что защищали от темных сил. Рисунок же и детальность орнамента говорили о статусе человека, носившего на коже черную или голубую краску.

— Нет…, - тихо вымолвила она, — мне не нужно никаких защитных рун. Они ни к чему. В глазах ее поселился страх, и мысль о том, что ее собираются заклеймить, а на коже навсегда останется пигмент черни, оскверняющий память ее истинного происхождения, пугало не меньше, чем мысль о смерти.

Тор резко поднялся со своего места, и голос его прогремел, как серебристо-белесый раскат в ночном небе, подтянутый пасмурной пеленой:

— Первый Господин, это оскорбительно по отношению к Вашему статусу. Я не позволю, чтобы Ваши чистые руки омылись черной жидкостью первородного греха. Она не чистая, сколько лет бродила она без покрова всевластных богов. Слишком велика честь для простолюдинки, чтобы на ее коже выписывал святые узоры благородный дворянин, узнай об этом Ваш отец, его слабое сердце не выдержало бы такого горького известия.

— Благо, что я отказался от своего происхождения, а отца по всем законам Империи больше не должна волновать моя скромная жизнь странствующего врачевателя, — чуть усмехнувшись, сказал мужчина, раскрывая фиалы с черной и золотой красками, но она ощутила горечь, отразившуюся в кружевных завитках смольных теней, когда мужчина затушил деревянные палочки с благовониями, развевая пепельные волны, поднимающиеся к потолку. Иветта обратила глаза к его широким ладоням, удерживающим пиалу, покрытую искусными изразцами, и на миг забыла, как дышать, увидев жемчужный свет в медовой жидкости, от которой поднимался сладкий аромат фруктов и цветов. Там, в злотом блюде покоилось само солнце, и жар, исходящий от пламенных разливов, обжигал щеки и ресницы, а из темной краски поднимались расплывчатые тени драконов и грифонов, слетающих с тонких краев пиалы и, раскрывая в воздухе острые, как шпаги, когти.

— Иветта, — обратился к ней мужчина, и она вздрогнула, ощутив пылающую волну, бороздящую вдоль основания шеи и до самых кончиков пальцев, а когда посмотрела в его голубые глаза, стиснула пальцы рук, чтобы заставить себя отвести от него поглощающий взгляд, но не могла. Тот притягивающий, как засасывающая бездна взор, павший на нее, был проникновеннее седых туманов над снежными перевалами, когда высокие пики горных вершин, омывались серебристо-карминовым светом восхода, забрезжившим на горизонте. И уловив в ее выражении внутреннее волнение, мужчина удовлетворенно улыбнулся, и глаза его потеплели, обдав чувственной волной.

— Как бы тебе не хотелось, рано или поздно, это должно быть сделано, если ты хочешь себе спокойной жизни, — произнес Анаиэль, присаживаясь на широкий ковер из меха белого писца и сцепив пальцы, оперся локтями на стеклянный столик, не сводя с девушки задумчивого взора. — Будет больно, но я обещаю, что боль исчезнет, развеется пылью из твоей памяти, как только я завершу рисунок на твоей спине и лопатках, и сделаю все, чтобы твои муки были недолгими, — он прикрыл свои глаза, и его подбородок и острые скулы овеяли языки седого дыма.