Дэниел Абрахам - Предательство среди зимы

Буря развернулась и прыгнула вперед, плеснула как пролитая вода, вырвалась из канала, мысленно заготовленного Семаем. Поэт скрипнул зубами от напряжения и начал загонять бурю обратно, пока каменные своды не обрушились. Андат снова налег на гору, пытаясь уронить ее прямо на людей. С виска Семая сбежал ручеек пота. Где-то вдалеке говорили распорядитель и мастер, но на них нельзя было отвлекаться. Безумцы, почему они ему мешают?! Семай остановился, вспомнил все идеи и грамматики, которые привязали андата изначально и удерживали несколько поколений. Совладав с бурей, поэт провел андата по всему пути, а потом медленно и осторожно вернул оба ума, свой и его, на место.

— Семай-тя? — переспросил распорядитель.

Мастер вперился в стены так, словно сейчас они с ним заговорят.

— Сделано, — выговорил Семай. — Все хорошо. Просто у меня болит голова.

Размягченный Камень безмятежно улыбнулся. Оба не стали говорить, насколько все они были близки к смерти: Семай — потому что хотел это скрыть, Размягченный Камень — потому что и не думал беспокоиться.

Распорядитель достал из сумки ручную кирку и ударил по стене. Металлическая головка звякнула, на камне осталась белая отметина. Семай махнул рукой.

— Левее! Вон там.

Распорядитель ударил снова, и кирка глубоко погрузилась в камень со звуком, напоминающим хруст шагов по гравию.

— Прекрасно! — обрадовался распорядитель. — Безупречно!

Даже горный мастер выглядел более или менее довольным. Семай хотел одного: выбраться наружу, на свет, доехать до города и лечь в постель. Даже уехав сейчас, они будут в Мати не раньше ночи. Скорее всего, когда ночная свеча догорит до половины.

На обратном пути мастер совсем развеселился и начал сыпать историями из горняцкой жизни. Семай заставлял себя улыбаться. Не стоило портить отношения, даже если каждый удар сердца отдавался болью в голове и спине.

Когда они выбрались на свет и свежий воздух, слуги накрыли стол: рис, свежая курица, зарезанная прямо на руднике, жареные орехи с лимоном, плавленый сыр, который можно было намазывать на хлеб. Семай опустился на складной стул и с облегчением вздохнул. С юга поднимался дым из кузниц Мати и уплывал на восток. Мати… город, где никогда не гас огонь.

— Дома сыграем в фишки, — пригрозил Семай андату. — И ты проиграешь.

Андат едва неуловимо пожал плечами.

— Я такой, какой я есть. Ты еще обвини воду в том, что она мокрая.

— Я так и делаю, когда она попадает мне на одежду.

Тот хихикнул, потом замолчал и повернул широкое лицо к Семаю. В хмурой гримасе андата читалось нечто похожее на беспокойство.

— Девушка.

— Что девушка?

— В следующий раз, когда она спросит, любишь ли ты ее, ты мог бы сказать «да».

Сердце Семая испуганно, по-птичьи подпрыгнуло в груди. Андат не изменился в лице, будто и вправду был высечен из камня. Идаан в памяти Семая рыдала, смеялась, сворачивалась калачиком в постели и беззвучно просила не отсылать ее прочь. Оказалось, любовь бывает очень похожа на грусть.

— Пожалуй, ты прав, — произнес Семай.

Андат улыбнулся с выражением, напоминающим сочувствие.

Маати разложил записи по широкому столу у задней стены библиотеки. Здесь непрестанный бой барабанов и завывание труб не так отвлекали, как в его собственных покоях. Пока поэт шел в библиотеку, набив рукава бумагой и книгами, его трижды обнимали и целовали женщины в масках, дважды какие-то люди совали ему в руки пиалы со сладким вином. Дворцы превратились в водоворот песен и плясок, и, несмотря на все свои лучшие намерения, Маати то и дело вспоминал о поцелуях. Так приятно выйти в люди, затеряться в толпе, найти партнершу для танцев, забыться в ее объятьях… Он уже много лет не позволял себе развлечений молодости.

Маати вернулся к загадке. Данат, которому судьба предназначила стать хаем Мати, вполне мог пустить слух о возвращении Оты. Ведь он выигрывал от этого больше других.

Вторым подозреваемым стал Кайин Мати, чья смерть уже подарила Маати три поцелуя. Правда, когда поэт тщательно расспросил слуг и рабов обоих домов, никто так и не вспомнил, чтобы к их хозяевам заходил человек, похожий на лунолицего ассасина. Ни Кайин, ни Данат не присылали вестей или указаний с тех пор, как приехал сам Маати.

Поэт поговорил с недоброжелателями хайских сыновей и выяснил следующее: Кайин страдал болезнью легких, малокровием и водянкой глаза. Он часто затаскивал в постель служанок, но ни одна не понесла; скорее всего, он был бесплоден. Данат любит помыкать слабыми, действует исподтишка и не держит слова, что и подтвердила гибель благородного и высокоученого Кайина. Триумф Даната — лучшее, что могло случиться с городом. Или худшее.

Искать заговор по дворцовым сплетням — как ловить капли дождя во время грозы. Каждый собеседник предложил Маати четыре — пять возможных объяснений, часто друг другу противоречащих. Конечно, преобладало мнение, что Ота — самый главный негодяй, который все это и затеял.

Маати символически изобразил взаимоотношения Даната и Кайина с каждым из знатных Домов — Камау, Дайкани, Радаани и еще дюжины. Потом с крупнейшими торговыми Домами, с любовницами — истинными и мнимыми, — с чайными, куда захаживали Данат и Кайин. Поэт даже записал клички их любимых коней. К сожалению, все эти каракули на бумажках, все проверенные и непроверенные слухи не доказывали, что хоть один из братьев причастен к смерти Биитры, покушению на Маати или убийству Ошая. Либо Маати слишком тупоумен, чтобы заметить закономерность у себя под носом, либо эта закономерность слишком хорошо от него скрывалась, либо он ищет вовсе не там. Ясно одно: во время двух последних нападений обоих братьев не было в городе, и они не прибегали к помощи наемников.

К тому же поэт им никак не мешал, более того, собирался найти Оту-кво. Это было на руку всем, кроме Оты. Маати закрыл глаза, вздохнул и снова открыл. Собрал все страницы и разложил по-другому в надежде, что теперь его осенит.

Из подсобки донеслась пьяная песня. В читальный зал, спотыкаясь, вошел улыбающийся и румяный Баараф, библиотекарь Мати. Испуская винные и спиртовые пары, он раскрыл объятья и неровными шагами приблизился к Маати, а потом обнял его как брата.

— Никто и никогда не любил эти книги крепче нас, Маати-кя! — воскликнул Баараф. — Боги, на дворе лучший праздник нашего поколения. Реки вина, горы еды, повсюду танцы… Я спрыгну с башни, если весной не родятся сотни младенцев, ничуть не похожих на папаш. А куда идем мы с тобой? Сюда.

Баараф описал рукой круг, включающий в себя книги, свитки и кодексы, полки, ниши и сундуки. Чуть не плача, библиотекарь покачал головой. Маати похлопал его по спине и усадил на скамью у стены. Баараф сел, уперся спиной в каменную стену и по-детски улыбнулся.