Джон Майерс - Серебряный Вихор

Мне стало не по себе.

— Поднажми! — крикнул я Голиасу, который плелся сзади нога за ногу, таращась во все глаза.

Сама битва была скрыта от наших глаз. За высокими стенами творились чудовищные деяния. Казалось, там удовлетворенно рычит свора огромных бульдогов, мертвой хваткой стиснувших свои челюсти на горле жертв. Вдруг все переменилось. Раздался один слитный вопль ужаса.

— Погодите-ка! — крикнул нам Голиас. И тут же нападавшие посыпались обратно. Иных из них выкидывало назад с такой силой, что они валились друг на друга кучей. Их сбивали с ног и топтали целые эшелоны. Упавшие первыми служили подстилкой новому пополнению. Паника была неудержимой. Возрастающее удивление мешало мне ощутить страх. Что могло обратить в бегство сплоченный, как монолит, отряд? Армия распылилась: воины удирали кто куда, лишь бы избежать преследования. Только одна-единственная рота драпанула вдоль по Уотлинг-стрит.

— Здесь брат Жан! — взволнованно воскликнул Голиас. — Глядите в оба.

Я не сразу взял в толк, что лысый толстяк в дерюжной хламиде отнюдь не спасался бегством. Но вот он догнал удиравших и размахнулся дубиной. Она имела странные очертания и напоминала скорее томагавк с ручкой, нежели обычное оружие. Однако он знал, как с ним следует обращаться. При первом же ударе со стены слетело дюжины две солдат. Головы иных отделились от туловища прежде, чем убитые коснулись земли. Но и те, кому повезло сохранить голову, больше уже не шевелились.

— Боже всемогущий! — вскричал Луций.

— Ловко! — прокомментировал Голиас. — Вот что значит хороший глазомер.

Он был явно доволен исходом сражения, и я, пожалуй, тоже. Сами полезли на рожон — вот и получили по заслугам. Плешивый измолотил всех, кого настиг на дороге, и затем кинулся догонять рассеявшийся по полю остаток армии.

— Вот это да, молодцом! — восхищенно выдохнул я. — С таким ухо надо держать востро. Эк он с ними разделывается!

Лысый герой дубасил врагов вдоль и поперек. Подбрасывал в воздух и поражал, прежде чем они успевали коснуться земли. Крушил головы, отрубал конечности, потрошил животы… Скашивал взводы, разбивал дивизионы, кромсал роты, рассеивал батальоны и уничтожал полки. Я ожидал, что он, будто ласка, будет хозяйничать в курятнике, пока всех не передушит, но вдруг в самый разгар битвы, исход которой, впрочем, был предрешен, он уселся на землю и скомандовал:

— Принесите вина! У меня что-то в горле пересохло.

— Может, и нам перепадет глоточек? — заметил как бы вскользь Голиас.

Вполне сытый виденным зрелищем, я внутренне возликовал, услышав слова Луция:

— Мне кажется, здешним хозяевам сейчас не до визитеров.

— По нашей одежде сразу поймут, что мы нездешние, — сказал Голиас. — Давайте подойдем.

Как я того и опасался, он направился прямиком к плешивому громиле. К тому, откликнувшись на зов, местные обитатели уже тащили громадные оплетенные бутыли требуемого напитка. У всех у них были выбритые, загорелые макушки. Делом доказав свое восхищение доблестью брата Жана наиболее уместным способом, они без лишних слов построились колонной и удалились с пением псалма. Мы подошли к победителю, когда он остался в одиночестве, — Голиас впереди нас шагов на шесть.

К моему великому облегчению, в ответ на приветствие Голиаса лысый не схватился за дубинку. Вместо этого он обвел взглядом груды поверженных врагов.

— По натуре я человек спокойный, миролюбивый, — признался он, облизав губы. — Но тут они меня достали.

— Больше это с их стороны наверняка не повторится, — заметил Голиас.

Я во все глаза разглядывал его дубинку, но тронуть не смел, опасаясь его рассердить. Она напоминала мне перекладину от распятия, какие выносят во время церковных процессий.

— А чем они провинились?

Брат Жан осушил кружку белого вина и вновь наполнил ее до краев.

— Я смиренный слуга Всевышнего, — настойчиво повторил он, — и потому, когда лернейцы вторглись в нашу страну, не считаясь с Господними заповедями, доктринами дипломатии, правилами хорошего вкуса, добрым настроением короля Грангузье, желаниями моих соотечественников, соображениями своего же благополучия и советами собственных жен — которые теперь получили все основания заявить оставшимся в живых: «Ну вот, я же тебе говорила!» — я молился о спасении их душ. Когда они принялись жечь и грабить наши города, я читал «Pax vobiscum». Когда они стали насиловать женщин, я без конца твердил «Ave». Когда убивали мужчин — повторял «Pater noster». Когда они вторглись в священные пределы нашей обители, я — прекрасно это помню — читал краткую молитву, перебирая четки. Но когда они стали опустошать наши виноградники и вырубать лозу, терпение у меня лопнуло.

Он залпом осушил кружку, наполнил ее снова и протянул нам.

— Будешь, Голиас?

Мы, хотя и с меньшим воодушевлением, приложились к ней по очереди. Вино было отличное. Брат Жан благосклонно поглядывал на нас.

— Наибольший грех этих несчастных состоял в попытке нарушить закон природы, установленный всемогущим Богом, когда мироздание выскочило у него из мозга — только потому, что он подумал о нем: наподобие того, как Афина вышла из головы Зевса, к немалому его облегчению.

Близлежащая жертва шевельнулась, но брат Жан ткнул ее острым концом своей дубинки, и поверженный затих уже навсегда.

— К несчастью, только божество может ухитриться выкинуть женщину из головы полностью и без труда, но это совсем другой вопрос. Мироздание, как помысленное и явленное на свет, крепится естественными связями. Моя очередь, друзья. — Он отнял у меня кружку и вновь налил ее доверху. — Что, например, скрепляет половинки раковины?

— Никогда не задумывался о строении раковин, — признался я.

— Их скрепляет моллюск, — заявил брат Жан, сделав последний глоток. — И, в свою очередь, раковина удерживает моллюска на месте и предохраняет от блужданий, к которым моллюск не предназначен ни своим устройством, ни волевыми стремлениями. Видите, какое во всем царит равновесие? Поразительное. С такою же легкостью можно выявить изначальное естественное родство, существующее между монахами и вином. Как мне удалось заметить — а я со всею тщательностью вникал в этот вопрос — одно здесь немыслимо без другого. Монах предназначен быть вместилищем для вина, каковое в противном случае не получает должного употребления. Без вина же монах способен рассыпаться на части, лишившись единственной на свете безотказной смазки, которую Всевышний изобрел для скрепления его состава. Вы уже завтракали?

— Нет, — ответил Голиас, — но надеемся позавтракать с вами, если только ваша кухня не слишком пострадала от сегодняшнего недоразумения.