Николай Князев - Владигор. Римская дорога

— Я Марк Антоний Гордиан Цезарь, — проговорил Марк негромко, даже не пытаясь перекричать толпу. — Я хочу поговорить с вами, воины… Или мне назвать вас не солдатами, а всего лишь гражданами, как обращался в таких случаях к мятежникам божественный Юлий? — Он знал, что подобное обращение было для преторианцев унизительным, как знал и то, что когда-то одним этим обращением Юлий Цезарь пресек мятеж.

Преторианцы смолкли, скорее растерянные, чем усмиренные. Кто-то бросил мешок с награбленным, кто-то попятился. Другие, наоборот, заорали:

— Эй, Цезарь, мы не имеем ничего против тебя!

— Твой дед был отличный парень!..

— А лучше всех Максимин, клянусь Геркулесом! Мы его избрали — он-то знает, что значит быть солдатом!

— Да здравствует Максимин!

— А Бальбин пусть идет в задницу вместе с сенатом…

— Зачем же тогда вы избрали меня Цезарем? — спросил Гордиан, все так же не повышая голоса.

Крикуны на минуту смолкли, обескураженные. В самом деле, тогда на Капитолии преторианцы вместе со всеми орали «Да здравствует Гордиан!».

— Разумеется, вы выбрали меня не за мои собственные заслуги, а за заслуги моего деда и моего отца. Но раз народ Великого Рима избрал меня Цезарем, я не могу позволить продолжаться бесчинствам и грабежам. Возвращайтесь в казармы, солдаты!

Толпа преторианцев начала пятиться.

— Цезарь, я ничего не имею против… — ухмыльнувшись, сказал одноглазый, подходя почти вплотную к Гордиану, который, сидя на плечах великана, был почти на голову его выше, — Но по-моему, ты суешься не в свое дело. Топай-ка домой и спрячься под мамкин подол. Это будет самое отличное, что ты сделаешь. Сенат избрал себе Бальбина и Пупие- на — пусть они и служат этим старикашкам. Наш император — тот, кого избрали мы, кто люб солдатам. Да здравствует Максимин!

— Максимин! — как эхо, подхватила толпа преторианцев.

Марк молча смотрел на одноглазого, на безобразный его нарост. Потом, схватив германца левой рукой за шею, он перегнулся, вытащил из ножен охранника клинок и, распрямясь, полоснул по шее одноглазого. Гвардеец не успел даже вскинуть руку, чтобы защититься. Захлебываясь хлынувшей из горла кровью, он повалился на мостовую.

— Цезарь, даже если он милостив, — проговорил Гордиан спокойно, — не может терпеть подобного. Возвращайтесь в казармы, граждане…

В этот момент с неба спустился филин и уселся ему на плечо. Суеверные солдаты сочли это знаком богов: появление птицы подействовало на них гораздо сильнее, чем слова Гордиана или смерть одноглазого. Они отступили. Лишь несколько заводил никак не желали подчиниться. Отделившись от толпы, они вплотную подошли к Цезарю.

Бальбин, решивший, что Гордиана сейчас непременно убьют, выкрикнул истошно: «Не надо!» — и накрыл тогой голову. Кому-то из гвардейцев это показалось забавным. Раздался смех.

— Ты принес мне добрую весть? — спросил Гордиан у птицы.

Филин кивнул в ответ.

— Максимин побежден?

Вновь согласный кивок.

— Он мертв?

И в третий раз птица кивнула.

— Тогда лети назад в Аквилею и передай ее жителям благодарность от Бальбина Августа и Гордиана Цезаря!

Филин в тот же момент взлетел с плеча Гордиана.

— Посланец богов, посланец богов… — забормотали солдаты.

Толпа, разом примолкшая, принялась отступать так поспешно, что это напоминало бегство. Гвардейцы не боялись ничего на свете, кроме дурных примет. Даже тучи, внезапно закрывшие луну, могли поколебать их решимость. Что же говорить о птице, которая понимает человеческую речь и приносит посреди ночи известие о гибели Максимина!

Гордиан спрыгнул с плеч германца и двинулся вслед за отступающей гвардией, все еще сжимая в руках окровавленный меч. Вид оставляемых гвардейцами улиц вызывал у него тошноту — тут и там на мостовой лежали изуродованные трупы. Во многих местах камни были залиты кровью. И в лужах крови валялись узлы с домашним скарбом, черепки посуды, раздавленные фрукты. Грабя дома, гвардейцы тащили все, что попадалось под руку. Но тут же, не обнаружив ничего ценного, бросали жалкий скарб и двигались дальше, чтобы ненужные узлы не сковывали им руки и не мешали резне. Преторианцы, призванные охранять Рим, грабили свой город. Некоторые дома горели. Ночная стража, перепуганная выступлениями преторианцев, не отваживалась высунуться из своих казарм. Гордиан послал нескольких германцев с приказом «неспящим» немедленно прибыть и спасать дома, пока пламя не охватило целые кварталы.

Переступая через осколки амфор, лужи крови, вина и масла, Гордиан шел вперед. Многоголовый зверь с окровавленной пастью послушно пятился. Вскоре он скроется в норе. Но как сделать, чтобы он больше не выползал наружу, этого Гордиан не знал. Больше всего на свете ему хотелось сейчас скрыться в своем роскошном доме, велеть никого не пускать и отгородиться стеной от этого страшного, залитого кровью и объятого огнем города. Но не было такой стены, которая могла бы его защитить. Юноша, почти мальчик, в одиночку сражался со своей собственной гвардией.

Глава 11

ЛОВУШКА

Все были счастливы — на стенах Аквилеи и вне их. И хотя внутрь города солдат не пустили, опасаясь грабежей и насилия, в лагерь были отправлены повозки с хлебом, амфоры с чистой питьевой водой и дешевым вином. Гонец, загоняя лошадей до изнеможения, мчался в Рим с сообщением, что оба Максимина, отец и сын, мертвы. А вслед уже везли их отрубленные головы, которые выставят на Марсовом поле, чтобы чернь вдоволь над ними поиздевалась, а потом сбросила в Тибр.

Во всех храмах жрецы приносили благодарственные жертвы, но самый густой, самый сладкий дым поднимался над жертвенником храма Белена. Покровитель Аквилеи помог отстоять свой город.

— ВЕЛИКИЙ ХРАНИТЕЛЬ у меня, и теперь можно собираться домой, — сказал Владигор Филимону.

Филин только что вернулся из Рима с невеселым рассказом о бесчинствах преторианцев, пожарах и грабежах.

— Большая дружина — не самая надежная, — глубокомысленно заметил он, беря из рук князя камень и разглядывая его грани. — Кстати, очень похоже на кусок прозрачного кварца. Неужели ради него стоит проливать кровь?

— Кусок кварца! — воскликнул, негодуя, Владигор. — В нем заключено все будущее Синегорья! И если им умело воспользоваться…

— Я бы не стал им пользоваться, — перебил его Филимон. — Какой интерес творить будущее, которое кем-то сотворено? Все равно что проживать уже прожитую чужую жизнь или писать сочиненную другим балладу… Разве не так? Я бы вернул этот камешек на место, и пусть бы он лежал в Пещере Посвященных подальше от нечестивых рук.