Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

— Крутит, лиса старая… ничего, вот где она у нас будет, — батюшке полюбилось беседовать с дочерью. То ли хмель был тому виной — а боярин все чаще бывал скорее пьян, нежели трезв, то ли надеялся переубедить он упрямицу, но каждый вечер ныне звали Велимиру к столу.

И усаживалась она.

Слушала путаные отцовы речи.

Преисполнялась уверенности, что бежать надобно. Но куда? Как?

Из терема-то несложно выпорхнуть. А дальше что? Поймают. Возвернут. Запрут. И хорошо, если в тереме, а не в монастыре дальнем, молитвой заставив грехи несуществующие отмаливать.

А если и выйдет?

Как жить на воле, воли не видавши? Велимира не глупа была, понимала, что привыкла к клетке своей. А сумеет ли сама? Без нянек, без холопок, готовых любое ее желание немедля исполнить? Без денег отцовых? Без…

…роду и имени.

— Вот что, девка, — отчего-то отец упорно называл Велимиру или девкою, или дурою, а она терпела, памятуя про тяжкую руку и волю, в которой было вовсе ее сослать. — Учиться пойдешь.

Сказал он одного раза, и сердце обмерло.

— Царица не хочет? Пусть сынок ее восхочет, — он поднял тяжелую чашу и не удержал, выплеснул вино на скатерть, где и растеклось оно красною лужей. — Ты у меня видная. Задом покрутишь. Косой помашешь… что вы там еще делаете, чтоб мужикам голову задурить?

…обмерло и застучало с новой силой.

Неужто и вправду позволят?

Выйти.

Уйти.

— Решила царица из сыночка магика сделать, — отец пьяно срыгнул и лицо рукавом отер. А Велимира поразилась тому, до чего некрасив, отвратителен даже этот человек. Родство? Не ощущала она с ним родства. Любовь? Умерла она с Гориславою. Сгорела в костре погребальном.

Да пощечиною прах развеян был.

И удивительно лишь, по какому праву он, грузный и неопрятный, неряшливый, думает, будто бы вправе решать за Велимиру, как ей жить?

— Дар у тебя слабенький, но для начала хватит. Годик как-нибудь продержишься. А там — замуж и в царицы, — лицо его было красно, помято. И морщины делали его лишь более уродливым. Седые брови нависали над глазами, отчего глаза эти гляделись вовсе крошечными. В клочковатой, давно нечесанной бороде застряла кислая капуста. И было во всем отцовском обличье нечто невыносимо отвратительное.

Кабанье.

— Только гляди там, не дури, — отец погрозил кулаком. — А то я быстро вразумлю… за косу и…

— Как можно, батюшка…

…надежда вспыхнула ярким пламенем.

…Акадэмия. И если остаться, если задержаться… пусть дар слаб, но вдруг да хватит его, малого, чтобы магичкою стать? Над магичками нет власти.

И отец не посмеет тогда…

Надежда горела.

Костром.

Жаром опаляла.

Да… перегорала.

Дар? Не дар, искорка одна, и думать нечего, чтобы пламя из нее раздуть. Курс она выдержит. И второй, быть может, потянет. А вот третий, в учебники которого Велимира заглянула — точно нет. И что тогда? К батюшке возвращаться? Не простит он самоуправства. Мигом замуж выдаст и, наказать желая, жениха такого выберет, что лучше сразу в петлю.

Исполнить наказ?

И вновь же, не оставят в живых.

Как быть?

Слезы отгорели в глазах. Не может позволить себе боярыня Велимира слабости. Слишком многие смотрят. Слишком многие понимают все… слишком многие ждут, когда же сляжет она с неизвестною хворью. И ожидание это мучит.

Страх.

Живет. Растет. И никуда-то от него не деться. Каждый день Велимира себя слушает. Забьется сердце чуть — а она гадает, от волнения ли или же от отравы, которую дали. В жар ли кинет, в холод — а все мнится — вот она, начинается, болезнь.

И самой смешно.

И горько.

А еще он… без него непросто было, так ведь разбередил сердце девичье заледеневшее. Поманил любовью. Но обман все, призрак, как и прочее в жизни Велимириной. Разве таким любовь позволена? Нет. Бежать предлагал… куда им бежать?

Во всем царстве Росском не найдется местечка, чтобы такие беглецы укрылись.

Да и знает она цену обещаниям. Одной уже обещался, другой слово дать спешит, а женится все одно на третьей, как и положено. Мужчина ведь. Мужчины выгоду блюдут, это женщины все больше о сердце думают.

А она не думает.

Пытается. Днем так точно не думает, разве что на мгновенье-другое позволяет себе представить, как оно было бы, ежели б…

…батюшка никогда не благословит. И думать нечего. Он на поле ходил. Рубился… а она замуж… да и не зовут замуж, все это мечтания девичьи. Фантазии пустые.

Ночью и вовсе сил нет.

Горит душа.

И в голову дурное лезет… бросить все… пусть год или два… или даже месяц, но будет она счастлива. А дальше и вправду в петлю можно.

Или вот принять сонникового отвару.

Может, и не сильна Велимира даром, да в травах разбирается. Легкая смерть. Быстрая…

…я руку отдернула.

— Видела? — Велимира подалась вперед, и синие глаза полыхнули жадно.

— Видела.

И взгляд отвела.

Дар? Пусть так, да не желала я этакого дара. Что мне делать ныне?

— Хорошо, — боярыня протянула руку и коснулась моей ладони. — Я бы хотела рассказать кому… но некому. Эти не поймут… им все блажью почудится. Дурью… чего мне еще желать? Родовита. Богата… да и слов не найти. А теперь легче стало. Скажи, что мне делать?

— Жить.

Печальная была усмешка.

— Завтра ночь березовая… все в саду соберутся. Приходи, Зослава… тебя-то я рада буду видеть. Только тебя и рада.

Глава 16. О ночи березовой повествующая

К вечеру дождь унялся. И небо просветлело, пошло легкою проседью облаков. Солнце, скатившись до земли, утратило былое желтизны, набрякло красным нарядным колером. И значится, близка весна, вот-вот войдет в полную силушку, полыхнет теплом, пробудит спящие травы. И пустыри, на которых ныне лишь первоцветы проклюнулися, зарастут зеленью.

Я любила весну.

И глядя на солнце, почуяла, как отлегло от сердца, будто бы кто-то свыше пообещал, что все еще наладится. Да и мне ли быть в печали?

Жива.

Здорова.

При доме своем. При землях даже, хотя ж на этие земли, царицею жалованные, я и глазом-то не глянула, а сие неправильно, ибо за всяким хозяйствием уход нужен, дабы не захирело оно.

Чего еще? Бабка чтоб прежнею стала? Станет. Вот пообживется, пообвыкнется, и выйдет из нея вся дурь боярская.

Чтобы Арей… как-нибудь да сладится. Верю в него, и молюся, молитва вере не помеха.

Царевичи?

Даст Божиня, и у них все будет добре. Пусть даст. Не за себя прошу, я-то и так ныне сыром в масле, а что недруги — справлюсь. Мои-то беды — и не беды вовсе, так, огорчения. Пусть у них сойдутся пути-дорожки, пусть живы останутся, хватит уже горя, хватит черных бусин на рубахе Евстигнеевой, хватит и боли Еське, которую он за весельем своим прячет. И с братьев-двойнят. Воли бы Елисею… отчего-то мнится, не станет он волком-людожором. Пусть не станет, пусть ослабнет кольцо над сердцем, а волчья дикая натура покорится разуму человеческому.