Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Умом была наделена живым, а потому вскорости наскучили ей и байки бабкины, и гадания ежедневные, что на крупе, что на зерне маковом. Пожелала учиться, и пожелание сие батюшке высказала. А он, брови насупив, спросил:

— Зачем тебе?

Сестрица-то старшая обыкновенною бабой росла. И в тереме ей было не тесно, не душно. Радовали сердце наряды да драгоценные украшения, белила, румяна, сурьма… днями она перед зеркалом сиживала, красоту наводила.

Науки?

На что ей науки?

А младшая вот дурить вздумала. Бабье место — в светлице с иглой ли, над гобеленом ли аль еще за какою работой.

Но Велимира знала, что ответить, хоть и мала была:

— Когда мне батюшка жениха достойного найдет, — сказала она, взор потупив, — то не желаю я семью нашу безграмотностью позорить. Слыхала я, что царица и читать умеет, и пишет сама. И мужу своему во всем подмога…

Отец скривился. Не любил он царицу за норов ее неженский, за руку крепкую, за то, что лезла туда, куда бабам носу совать не положено.

— Так неужто мы хуже? — спросила Велимира.

И получила дозволение.

Учили ее на совесть. И сама она училась жадно, разумея, что только так сбежит из золотой клетки терема. Нет, не привлекала Велимиру жизнь навроде той, которую вели, что сестрица, что матушка. Глядела она на них и не понимала.

Ленивые.

Скучные.

Только и способные, что перебирать перстни да сплетни, девок дворовых слушать, старух-молельниц привечать, от которых больше вреда, нежели пользы. И всех-то желаний — наряды да меха…

Нет, не по сердцу.

…а там и сестрице заболеть случилось.

Слегла она в первый месяц зимы. Сперва-то все жалилась, что ноженьки ее не держат, что сердце в груди колотится, что слабость страшная мучит. Но не слушали. Всегда-то она любила прихворнуть, чтоб у постели и целители, и знахарки, и мамки с няньками вилися.

Да с причитаниями.

Да с песнями жалостливыми.

Она ж лежит в перинах, под одеялами пуховыми и преет, и стонет тоненько, жалуется, мол, до чего тяжко.

А тут слегла.

Бледна сделалась.

Холодна.

И целители, по прежнему-то часу равнодушные — охота боярское дочке блажить, то и пускай себе, здоровая она, аль хворая, но заплатит отец полновесною золотою монетой — засуетилися, забегали.

А после исчезли разом.

Кому охота с безнадежною возиться? Что ни сделай, все помрет. И боярину не объяснишь, что была на то воля Божинина. Разгневается.

А гнев боярский страшен.

И память крепка.

Велимира помнила, как тяжко отходила сестрица.

Это всем говорили, будто бы померла она быстро, без мучений. Сердечко, мол, остановилось… отчего лгали? Боярин так решил. Мол, сердечные хвори — они со всяким приключиться могут, а вот болячка неизведанная, как знать, не по крови ли перешла? И не сидит ли в другой дочке?

Велимира помнила.

Комнату душную.

Окна давненько не открывали, боялись, что просквозит болезную. И свечи ставили во множестве, что храмовые, восковые, что из жиру литые да с травами. От свечей в покоях сестрицыных дышать было вовсе невозможно. Тяжкий воздух, густой, что кисель.

Велимира и сама испариною покрылась.

Мамки плачут.

Няньки воют собачьим хором.

Сама ж сестрица возлежит на пяти перинах, схудевшая, бледная, что тать. И не узнать былое красавицы.

— Вон все подите, — велела она слабым голосом. — Вон…

И закашлялась, и кровью ее вывернуло на белые рубахи. Кинулись было няньки, чтобы утереть, да остановлены были.

— П-шли… — прохрипела сестрица. — Вон…

Тогда-то, пожалуй, и уразумела Велимира, что не притворяется сестрица, что вскорости отойдет. Испугалась? Еще нет. Разве что самую малость, ведь людям свойственно бояться смерти.

— Страшна стала? — тихо спросила Горислава. И сама себе ответствовала. — Страшна… за что они со мною так?

Из блеклого глаза — а прежде-то яркие были, что звездочки — слеза выкатилась.

— Подойди, — попросила сестрица, и Велимира не сумела отказать. Подошла, хоть и не гнулися ноги, а сама она похолодела. — Дай руку… не бойся… не заразное это.

Пальцы Гориславины желтыми сделались.

И глаза стали, что бурштыны.

Пахло от нее… дурно, что из горшка ночного.

— Немного мне осталось… слушай… глупа была… думала, что все-то ныне по-моему сладится, что… — она говорила, воздух ослабшими губами глотая. — Царицею стану… а она не желает с нами родниться… батюшка наш… сватал, когда слаба еще была царица… волчица за волчат стеною станет… а батюшке нашему… поглядишь, я помру, тебя сватать будет. Беги, Велимира. Беги!

Она закашлялась вновь и выгнулось ослабшее тело дугою. А кровь изо рта хлынула черная да с комками. И Велимира бросилась за няньками…

Той же ночью Горислава отошла.

Как она кричала!

Ее голос Велимира слышала в своей горнице, хоть и уши затыкала. А наутро батюшка почтил ее своим визитом. Он был мрачен и даже зол.

— Померла твоя сестрица, — сказал он и велел. — Встань… повернись. Тощевата… здоровая? Хотя о том не тебя спрашивать надобно… вечером…

И ушел.

А вечером явились целительницы, которые Велимиру раздели и долго крутили, щупали, заглядывали, кто в глаза, кто в рот. Зубы считали.

И старуха, к ним приставленная, кивала.

Мол, хорошо.

Унизительно.

— Хочешь быть царицею, — сказал батюшка, когда Велимира пожаловаться вздумала, — терпи.

— Не хочу.

— Дура!

— Горислава…

Батюшка скривился, будто прокисшего молока хлебанувши.

— Второй раз у нее не выйдет. Будешь тут жить. Девок к тебе приставим, чтоб глядели. Еду пробовать станут. Питье. Вещи твои…

— Я не хочу…

Не уберегут девки, это Велимира распрекрасно понимала. Если вздумается царице и от второй невесты избавиться, то найдет способ. Вон, вокруг сестрицы множество девок крутилось. И что? Ныне шептались холопки, будто бы слегли двое, и болезнь аккурат, что у Гориславы, и значит, отравы, какой бы ни была, и они попробовали. Да проявилась она не сразу.

— И не стану…

— Дура, — отец отвесил пощечину. — Твое дело — старших слушать. Ишь, возомнила… я сказал, что станешь царицей? Так оно и будет. И чтоб родила троих. Парней. Не вздумай дурить с девками, как матушка твоя… взял на свою голову.

Пьян был боярин, а потому и высказал все, что на сердце накипело.

Велимира услышала. И тогда-то, пожалуй, отошла ее любовь к отцу, тогда-то и поняла, что для него она — не дочь любимая, а товар, который бы спихнуть с выгодою…

На счастье ее не вышло со сватовством. Не давала царица согласия, но и не отказывала вовсе.