Карина Демина - Внучка берендеева. Второй семестр

Есть дерево-мандарин, под колпаком стеклянным растет.

Царице подарено.

Ей же с дерева этого и плоды-цитроны отсылают. Круглые оне, что яблочки махонькие, и колеру яркого. И другое дерево — не дерево, а тут же растет, физалисом именуется, есть и бархатка ядовитая, и зеволев с желтою пастию, в которую он мух и комаров ловит… многое есть, а березку поди отыщи.

Отыскала.

И веточку сняла нижнюю, по которой уже сухотка поползла. Ножиком срезала и, палец поранивши, к срезу прижала:

— Прости меня, — сказала я березке. — И прими дар ответный…

Не знаю, услышала ли…

Вечером же сидела, обматывала тоненькие хворостинки-веточки нитками цветными. Посадить, может, и не посажу, но негоже вовсе обычаи забывать. Бусы свои разобрала, старенькие, но оно и верней. Помнится, чем больше вещь ношена, тем крепче на ней слово хозяйское держится.

И Люциана Береславовна про то же говорила.

Правда, она про запечатление и отпечатки ауры на вещественных носителях, но суть-то едина, какими словами не обзови.

Бусы я к веточкам и крепила, когда в дверь постучали.

— Тебя боярыня Велимира видеть желает, — без приветствия сказала мне девка в атласном зеленом сарафане, расшитом маками алыми. — Немедля.

И ноженькою притопнула.

Не то, чтоб желание у меня было с Велимирою встречаться, но мнится, не тот она человек, чтоб зазря звать. Да и пригляжуся… Кирей-то, чай, не чужой.

Как жениха в плохие руки передать?

А ну попортит?

Кивнула я. И дверь заперла, накинула простенькое заклятье, которое, конечне, снять недолго, да прав Ильюшка — я почую, коль явится вдруг гость незваный.

Боярыня Велимира красоты своей не утратила.

Напротив, глядела я на нее и любовалась.

— Доброго вечера, княгиня Зослава, — сказала Велимира ласково и рученькою повела. А на рученьке этой бранзалетки зазвенели серебряными бубенцами. — Уж прости, что отрываю тебя от дел важных…

— Ничего. И тебе здоровья, боярыня…

Княгиня… сказала без насмешки, а все одно, обе ж разумеем, что княгиня из меня, как из Пеструхи конь боевой. Навроде и велика, и о четырех ногах, и седло вздеть можно, но сядешь на такого — не война, смех один будет.

— Присядь, — не то попросила, не то велела боярыня. А девку свою отослала. Рученькою махнула, пальцами щелкнула, та и сгинула… — Подслушивать станет. Тятенька мой беспокоится, что уж полгода минуло, а я все еще царевича себе не отыскала. Не себе, ему.

Она присела на сундук.

И я примеру воспоследствовала.

— Боюсь, что ничем твоей беде не помогу, — сказала я, взгляд отводя.

Ерема?

Елисей? Она от отчаянья за любого ухватится, да не будет счастья ни ей, ни им… и Кирей опять же. Мнится мне, что не обрадуется он, коль Велимира от царевича кольцо примет.

А ведь предложат.

Куда обыкновенному человеку да супроть этакой красоты устоять? Бровью поведет, глянет томно сквозь ресницы черные, и лишит разума.

— Верю, — Велимира вздохнула. — Сама не знаю, зачем позвала тебя… тошно, Зослава… девки мои… кружат, вертятся, выслуживаться пытаются, да знаю, что не передо мной. За каждым шагом следят. Каждое слово ловят. И все батюшке… вон, Добруша… простого звания, но не в том беда ведь. У нее сестры в неволе были… и сама-то беднота горькая. Наши все над ней смеялись… проходу не давали. Пожалела. Велела, чтоб не трогали… денег дала на выкуп. Подумала, может, найду себе подругу… а не срослось.

Она стянула узорчатое обручье.

— Наушничает… и когда стала? Не знаю… в рот глядит, за спиной шипит. Отчего так, Зослава?

А разве ж я ведаю? Люди — оне разные бывают. Одни совестятся, а другие с совестью живут и уживаются, ворочают ею, как вздумается.

— Расскажи мне, — попросила Велимира.

— Об чем?

— О чем хочешь…

А у меня и слова-то заняло. Об чем хочу? Да ни о чем… не подруги мы да и навряд ли когда станем. Кто я? И кто она? И что тут говорить?

— Или слушай… шепчутся девки, что твой жених от тебя избавиться желает. Будто прочат ему в невесты ныне Ильюшкину сестрицу. Я ее видывала, — она потянула за ленту, и та выскользнула из косы, расшитою шелковою змейкой опустилась на колени. — Ничего выдающегося… тоща и темна. Личико меленькое. Глазки черные. На галку похожа. И молчит все время…

— Может, говорить боится?

— Может, — согласилась Велимира. Косу она расплетала споро. — В царском тереме из каждого слова три сделают. А уж ей-то… совсем девчонка.

— Кирею она без надобности.

— Выгодная партия.

— Не для него.

— Веришь ему?

— Верю.

Волос у боярыни хороший, длинный да гладкий, меж пальцами течет шелковой нитью. Гребень резной не дерет их, не путается, что в моих, небось, пусти и сам соскользнет, пряди разбирая.

— Любишь? — спросила Велимира, на меня не глядючи. — Девски сказывают, тебе другой по сердцу…

— Верно.

Не привыкла я лгать.

— Но перстень от Кирея приняла…

И тишина.

— Приняла, но… — я замолчала. Что ответить? Что не бывать этой свадьбе? Что есть слово, нарушить которое не посмею. И срок, Киреем установленный. И что будет опосля, не ведаю.

— Что ж… понимаю… иногда не тот жених хорош, который по сердцу пришелся. Удачи тебе, Зослава… если вдруг… послушай, — она вдруг схватила меня за руку, в глаза самые заглянула и…

Вновь оно случилося.

Словно в воду леденючую нырнула я в очи Велимировы.

Что увидела?

Обиду затаенную, которая будто змея под колодиною спряталась, и хоть душила ее Велимира, повторяя себе про гордость боярскую, про смирение дочернее, про то, что хозяйка она над своим сердцем.

И под нею — тоску.

Глухую.

Давнюю.

Появилась Велимира на свет дитем долгожданным. Всем хороша. Крепка. Здорова. Голосиста, да только девица. Отец-то чаял мальчишку и потому, как вынесли младенчика, и на руки взять не пожелал.

Не то.

Не так.

Что толку от еще одно бабы? Небось, есть уже одна дочка. Боярыня, которая мужнин норов ведала, тоже в огорчение пришла. И пусть прислал ей муж за дочку бурштынов ларец да шубу, а все одно сердцем к дочери остыла.

Кормилицам отдала.

Нянькам.

Нет, не обижали Велимиру в тереме отцовском. Берегли. На руках носили. Бабки-шептухи сказками баловали. Няньки хороводы водили, лишь бы ни слезиночки не проронила боярыня.

Вот только матушка редко заглядывала.

А отец, которого Велимира любила безотчетно, сама не ведая за что, и вовсе будто бы не замечал.

Взрослела.

Тянулась.

Умом была наделена живым, а потому вскорости наскучили ей и байки бабкины, и гадания ежедневные, что на крупе, что на зерне маковом. Пожелала учиться, и пожелание сие батюшке высказала. А он, брови насупив, спросил: