Елена Хаецкая - ОЗЕРО ТУМАНОВ

Азенор слегка покраснела. Разумеется, она видела этот гобелен, но никогда не задумывалась над смыслом представленной на нем картины. Ей думалось: должно быть, это охота…

— Дама приняла спасшегося тамплиера, — продолжал Эсперанс задумчиво. Теперь он все чаще останавливался в своем рассказе, как будто подбирал слова или даже сочинял историю прямо на ходу. — Она проводила его в роскошные покои, устроенные среди развалин, и уложила в постель, а сама вышла.

Разумеется, наш Эсперанс не смог лежать там спокойно. Близость прекрасной женщины волновала его и, хоть он и стал тамплиером и дал обеты целомудрия и бедности, это не означало, что он перестал быть мужчиной. Так что он ворочался до самого утра, а на рассвете выбрался из кровати и прокрался к комнате, где почивала хозяйка замка. «Гляну на нее одним глазком, — решил он про себя, — чтобы удостовериться в том, что она спокойно спит и видит хорошие сны».

— Какое лицемерие! — сказала Азенор. — Из вашего рассказа ясно следует, что тамплиеры были развратны, если не в делах, то в мыслях.

— Вовсе нет, — возразил Эсперанс, — его мысли были чисты, в отличие от того, что он совершил телесно. Но слушайте же! Он подобрался к занавесям, отделявшим опочивальню дамы от большого зала, где еще сохранились каменные столбы, на которые укладывались доски пиршественного стола. Он замер, прислушиваясь. Казалось, замок пуст… и вдруг занавес шевельнулся, и в его складках определенно обрисовалось чье-то круглое тело.

Тут уж тамплиер не стерпел. Он подобрался к самому занавесу и заглянул в щелку… И что же он увидел? Прекрасная дама сидела в постели, а некое существо прислуживало ей: подавало гребни, держало зеркало, подносило воду для умывания и белоснежные полотенца. Оно расчесывало даме волосы, заплетало косы, пришивало рукава — словом, выполняло всю ту работу, которую обычно поручают доверенной служанке.

— Почему вы называете прислугу дамы «неким существом»? — спросила Азенор.

— Потому что это не был человек в прямом смысле слова, — ответил Эсперанс. — Это было чудовище, с лохматыми ногами и руками, с собачьей мордой и острыми, как у волка, ушами. Но во всем прочем оно было подобно человеку. И при том оно служило даме так преданно и кротко, что Эсперанс почувствовал сильное волнение. Он осторожно вернулся к себе и стал размышлять о том, что бы означало все им увиденное…

В этот самый момент в комнату к Азенор вошел капеллан. Он очень рассердился, увидев, что солдат сидит рядом с госпожой и, как ни в чем не бывало, развлекает ее байками.

— Служанки сообщили мне, что ты здесь мешаешь госпоже, — обратился капеллан к Эсперансу. — Я пришел убедиться в том, что глупые девчонки лгут и, к своему возмущению, вижу, что они сказали правду! Чем это ты здесь занимаешься?

— Развлекаю госпожу, — ответил Эсперанс, вставая.

— Убирайся, ей сейчас не до твоих россказней, — сказал капеллан.

Азенор тихо вздохнула и протянула Эсперансу руку. Он схватил эту нежную, бессильную руку, как самую дорогую добычу, и не ушел прежде, чем перецеловал каждый пальчик, причем касался губами поочередно каждой фаланги.

И только после этого ушел.

Для сира Ива де Керморвана история о тамплиере Эсперансе и замке Неблагоразумного Разбойника всегда разделялась на две половины: первую Азенор успела узнать, а вторая осталась для нее неизвестной.

— Капеллан был, разумеется, прав, — говорил, отводя глаза, Эсперанс, — ведь госпожа Азенор умирала, и не стоило ей слушать мои пустые россказни, а следовало подумать о спасении души. Но если вдуматься, повесть о моем предке была самая что ни есть душеспасительная, ибо в ней говорится о любви.

— Есть какая-то особенная печаль в историях, которые не были дослушаны до конца, потому что слушатели ушли из этого мира, — как-то раз заметил сир Ив, когда ему было восемь лет.

Он рос на берегу моря. Море было источником света и туманов. Ив де Керморван жил в присутствии моря — как другие живут в присутствии семейного герба на стене или гробницы великого предка. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он всегда мысленно сообразовывался с морем.

Он почти не помнил отца, хотя тот умер совсем недавно. Чуть лучше он помнил мать, хотя та скончалась, едва успев дать жизнь первенцу. Зато очень хорошо помнил сир Ив тот день, когда впервые встретил море.

Эсперанс утверждал, будто отнес Ива на берег через год после смерти матери, то есть в совершенно неразумном возрасте. И тем не менее Ив де Керморван отчетливо представлял себе эту встречу.

Море заполняло собой весь мир. Оно было больше, чем лицо Эсперанса, — а до сих пор Ив не знал вещей более грандиозных, чем эта физиономия, широкоскулая, с чуть приплюснутым носом, шрамом на щеке и сощуренными глазами. Когда Эсперанс наклонялся над ребенком, он загораживал собою солнце.

Солнце — да; но не море. Громовая колыбельная прибоя баюкала Ива с раннего детства. Эсперанс укладывал его на прохладный песок, так, чтобы свежий ветер овевал младенца и сдувал с него все возможные хвори. А затем вынимал из-под рубахи заветную бутыль, устраивался поблизости на плоском, слегка нагретом камне и просиживал так часами, пуская мысли пастись на широких пастбищах воспоминаний, своих и чужих. Мысли Эсперанса разбредались, точно беспечные коровы, созерцающие траву и небо, в то время как зеленый пучок забыто свисает с их мягких губ.

Все это время Ив не видел своего воспитателя — по мысли Эсперанса, сиру Иву надлежало привыкать к осознанию собственного величия, а величие неразрывно связано с одиночеством.

Мальчик копался в песке, ловил пальчиками солнечный луч в волне, искал водоросли и ракушки. И ничего не видел, кроме волн, и ничего не слышал, кроме моря.

Позднее Эсперанс начал разговаривать с ним. Этот день мальчик тоже помнил — отчетливо, с множеством важных подробностей, которые из головы самого Эсперанса благополучно улетучились.

Первое, что сказал ему воспитатель, было:

— Вы — сир Ив де Керморван, мой господин, и род ваш проклят.

— Двухлетний ребенок не мог понять такую сложную фразу, — возражал капеллан впоследствии, когда Ив пытался рассказать ему об этом.

Роль Эсперанса в воспитании наследника Керморвана долгое время оставалась неизвестной — ни для Алена де Керморвана, ни для капеллана. Бывший разбойник отлично умел держаться в тени, так что о его существовании попросту забывали. Считалось, что за ребенком ходят кормилица и няньки. На самом деле Эсперанс почти постоянно находился в детской, а служанки, отчасти задобренные, отчасти запуганные им, не препятствовали его долгому общению с ребенком и особенно — их совместным прогулкам на берег моря.