Мария Теплинская - Короткая ночь

А вот Леся готова была заплакать. Она никому бы не призналась, отчего вдруг слезы навернулись ей на глаза. Она понимала, что это смешно и стыдно, но ей отчего-то вдруг так жаль стало этого перышка, что спасло ее от большой беды. Такое красивое!..

Но погрустить вдоволь она не успела: истошный женский визг, а вслед за ним чье-то крепкое ругательство оборвали ее мысли.

— Ах ты ж, чертова баба!

Крик раздался прямо у них с Янкой за спиной. Резко обернувшись, она так и застыла, пораженная увиденным.

Кроткий обычно Васенька яростно выламывал руку здоровенной Катерине, силясь вырвать у нее большие портняжные ножницы, и крыл ее такими словами, каких прежде никто от него и не слыхивал.

— Ишь ты, лярва, чего надумала — хлопцам кудри карнать!

Люди как будто разом позабыли и про Леську, и про Броневичей, и целая толпа зевак моментально сбилась вокруг Катерины с Васей, не желая упускать нового развлечения.

Каська визжала и царапалась, Василь не слишком ловко пинал ее коленками, так как обе руки его были заняты, и все ее дебелые телеса тряслись и колыхались, словно кто-то выбивал большую перину.

— Да пусти ты ее, Василю! — подал голос Янка.

— Ну уж нет, не пущу! А ну дай сюда ножницы, курва окаянная! Давай, пока добром просят!

— Пусти, недоносок! — верещала Каська. — Не тебя, чай, карнала, куда ты-то лезешь! Все мужу расскажу!

— И я твоему мужу все расскажу про твои дела пакостные! — заверил Василь. — Вы-то, люди добрые, ничего не видали, а я-то углядел: к затылку его тянется, ведьма, а в руке у нее словно бы блестит что-то… Гляжу — ножницы! А то я не знаю, для чего ей волосы ему резать понадобилось! — Василь задыхался от возмущения, а потому речь у него вышла отрывистой и не вполне понятной.

Не сразу понял Горюнец, от какого несчастья спас его верный друг. Ничего не заметил бы Янка, не почуял бы ловких женских пальцев, что легко оттянули ковыльный локон, не услышал, как щелкнул бы возле шеи холодный металл… Лишь взглянув на стоящую рядом Лесю, смутно подумал он о черном колдовстве: такую глубокую ненависть излучала она вся, с такой непримиримой враждой смотрела она на Катерину, не отводя жутко бездонных очей. И привиделась ему на миг не праздничная вишневая казнатка, не цветные бусы, не огненные ленты в уложенных косах, а простая белая, словно речной туман, рубаха, густой темный полог распущенных по плечам волос да тусклые блики от золотых подвесок — тех, что носила праматерь Елена. Только очи остались прежними: недвижные, бездонные, неотступно глядящие в одну точку. Именно так, по его представлению, должны смотреть колдуньи, творящие заклинания. А то зачем бы еще могли понадобиться Катерине его волосы — не в ладанке же их носить, как святую память!

А новый скандал тем временем близился к своему разгару: деловито распихивая народ своими здоровенными кулаками, к ним проталкивался Касин муж Микита. Протолкался, пробился и, словно разъяренный кабан, грудью попер на Василя:

— Ты что это, охальник, мою бабу лапаешь?

Василь, которому удалось наконец отобрать у Катерины ножницы, брезгливо пихнул ненужную теперь бабу в объятия Микиты.

— Да упаси меня Боже, на кой черт мне ее лапать… такую! Сами бы получше глядели за своей женкой — а то вишь, какие дела творит! Вот это вы видали? — он сунул ножницы Миките по самый нос.

Тот засомневался, разглядывая знакомый предмет:

— Да Леська вроде бы надысь приносила… Эй, Леська! Твоя, что ли, работа — бабу мою подбить кому-то что-то отрезать? Сама не могла?

— Она, она! — заверещала Катерина. — Ей надо было…

— Ну, знаешь ли! — задохнулась от обиды Леся. — Уж не ты ли сама меня на то подбивала?.. А теперь меня же и подставляешь? Ох, совести у тебя нет, Кася! А я… Я с заречными ведьмами шашней не вожу и темными чарами никого не путаю…

— Затылок она Янке подкарнать хотела, — пояснила тетка Хадосья, что очень тут же откуда-то вывернулась. — Волосы ей, слышь ты, затребовались — присушить, видно, думала… Юзефка ей, видно, наказала…

— Это какая ж Юзефка? — Микита вновь подозрительно свел косматые брови.

— Ну та ведьма из-за Буга, не знаешь ты ее разве? Каська твоя давно с нею что-то затевает, уж верно тебе говорю.

— Брешешь!

— Да перун меня убей, вот те крест! Всем уж про то известно, хоть кого спроси! Да хоть бы того же Антона-паромщика: он ее не раз, бывало, на тот берег возил.

— Спрошу, дознаюсь! — процедил сквозь зубы Микита, краснея от подступающего гнева. — Шею тебе сверну, коли врешь!

И тут же больно ухватил за плечо жену:

— А ты, шельма-баба, сказывай-таки: куда черную курицу подевала? Я ужо до тебя доберусь, погоди ты у меня… А ну живо домой! — и он отвесил своей дрожащей и плачущей жене тяжелого тумака.

— Ишь, чего вздумала — срамит меня перед всем народом!

А кругом бабы все шушукались да пересмеивались.

— Ну, задаст ей Микитка чертей, буде есть за что! — мстительно заметила Марыля.

— А давно она с Юзефкой-то снюхалась? — спросила другая.

— Да я знаю, с месяц тому. Антон тогда через Буг ее вез, да потом сказывал: с лукошком она была, а в лукошке, и точно, что-то клохтало да ворошилось.

— Ох ты! А мужу-то небось сказала: лиса, мол курку утащила!

— Ну, теперь-то ей никакие курки не помогут! Тут уж ты ворожи не ворожи, а Янки ей теперь как своих ушей не видать!

— Куда там! И глядеть он теперь на нее не станет, разве что в ту сторону плюнуть захочется!

Леся мельком взглянула на лицо друга, пытаясь понять, что же он сам обо всем этом думает. Но по лицу его, как это часто бывало, трудно было увидеть, сердится ли он на глупую бабу или, быть может, немного ее жалеет. А может быть, и вовсе не берет в голову… Да и кто может знать, о чем думает Янка!

Глава девятая

Все эти события заставили Длымь очнуться от тягостного оцепенения, в котором она пребывала до сих пор. Деревня ожила, загудела встревоженным ульем. Хоть все и окончилось благополучно, беду отвели, однако зло уже проникло в Длымь, и это не могло не тревожить.

Ходили слухи, что Микита чуть не до смерти избил жену, и она теперь лежит в лежку, только что не помирает. Катерина и в самом деле не показывалась на улицу — то ли и впрямь из-за побоев, то ли от стыда, то ли со страху — однако уже несколько дней никто ее не видел. Даже по воду Микита ходил теперь сам. Он выглядел еще более озлобленным и угрюмым, чем когда-либо раньше, ни с кем не разговаривал, а на вопросы отвечал сердито и односложно, глядя при этом в сторону или себе под ноги: стыдно было соседям в глаза смотреть. Многие его жалели, а вспоминая в разговоре Каську — плевались.