Константин Соловьев - Геносказка

Кормили его через каждые несколько часов. Соски на стенах начинали подрагивать и извергали уже знакомую белесую массу, к которой Гензель не прикасался. Он попытался высчитать интервалы между кормежками и пришел к выводу, что случаются они трижды в сутки. В любом случае проверить этого он не мог.

Воздух со временем становился тяжелым, затхлым, но затем неизвестным образом очищался. Не было ни щелей, ни каких-либо воздуховодов, а если и были, то слишком мелкие, чтобы Гензель мог их обнаружить. Видимо, в окружающих его тканях имелись микроскопические поры, удалявшие углекислый газ.

Сперва наибольшие проблемы представляло собственное беспокойство, затем — жажда. Но с жаждой Гензель научился справляться. Жидкость, которой каждый день обволакивались органические стены его тюрьмы, обладала способностью отлично утолять ее. На вкус она была неприятна, похожа на сукровицу, но Гензель сумел к ней привыкнуть. С беспокойством справиться оказалось куда сложнее. Одиночество грызло его тысячью зубов, столь острых и зазубренных, что его собственные зубы казались зубами годовалого ребенка. Он представлял Гретель, запертую где-то в недрах этого чудовищного живого дома, напуганную, сбитую с толку, обессиленную, погруженную в мрачные геночары.

«Брось, — иногда говорил ему внутренний голос, злой и упрямый. — Она выбрала свою собственную тропинку, твоя сестрица. Пошла ученицей к геноведьме. Не пошла — сидела бы рядом с тобой. Небось сейчас на жизнь не жалуется. Учится геномагическим премудростям и ест себе на посуде, как человек, а не вымя сосет…»

Но подобные мысли утешали слабо, а честно говоря, и вовсе не утешали. Он-то знал коварство геноведьм, которое оказалось ничуть не приукрашено рассказами. Геноведьма заманила Гретель в свои дьявольские сети, сковала ее волю, парализовала, как мышцы, сознание возможностью заполучить невероятную власть над живой материей и самой жизнью. Гензель знал, чем кончают все геноведьмы.

Рано или поздно их настигает кара за их еретическое, проклятое Церковью Человечества стремление посягнуть на святость генокода. Иногда расплату несет топор палача, иногда само провидение примеряет на себя багровый колпак с прорезями. Всем известно, что геноведьмы часто губят сами себя в попытке обойти очередное запретное препятствие. А как часто гибнут ученицы и подмастерья геноведьм?..

Гензель тихо застонал. А если Гретель и уцелеет в когтях геноведьмы, что станется с ее чистой и детской душой? Не почернеет ли она в череде безумных экспериментов и генетических чар, не сделается ли уродливой, изувеченной, желающей лишь боли и страданий?..

Убедившись, что никто не спешит его навестить, Гензель удвоил свои попытки бежать из плена. Но спустя лишь несколько часов был вынужден признать, что, даже утрой он их, результат все равно выражался бы одним монументальным и безысходным нулем.

Стены лишь казались сложенными из гладкой и податливой плоти. Когда Гензель попытался проковырять отверстие в пульсирующих волокнах, выяснилось, что ткани защищены своеобразным эпидермисом, тонким, но чертовски прочным. Он не поддавался пальцам, отказываясь растягиваться или рваться. В отчаянии Гензель пустил в ход зубы, рассчитывая растерзать плоть и проделать отверстие наружу, но и тут его ждала неудача. Мышечные волокна были почти неподатливы. У него возникло ощущение, что он пытается откусить кусок от плотной резиновой покрышки. И это с его зубами, способными одним щелчком отхватить руку взрослому человеку!..

Несколько раз ему удавалось разорвать верхний слой, отчего по подбородку текла чужая кровь, но успех быстро оборачивался поражением — кровь эта мгновенно сворачивалась — вероятно, каким-то образом мясной дом увеличивал количество тромбоцитов в ней. Рана тут же запекалась, и процесс рубцевания латал все нанесенные повреждения.

Разглядывая стену из пульсирующего розового мяса, Гензель угрюмо подумал, что с такой системой регенерации нанести существенный ущерб ему удалось бы разве что пушкой.

Гензель искал крупные кровеносные сосуды, которые можно было бы разгрызть и вызвать сильное кровотечение, но таких сосудов в его камере не оказалось. Геноведьма была не так глупа, как ему отчего-то представлялось сперва. Никаких жизненно важных органов в его камере не было, да и не могло их здесь быть. Только переплетения мяса и жира, неподатливые и плотные, как броневые листы.

«Я оказался запечен в мясном пироге, — подумал отрешенно Гензель после очередной попытки, столь же безрезультатной, сколь и утомительной. — Вот чем я закончил. Беспомощная начинка. Стоило ли ради этого бежать из Шлараффенланда?..»

Без пищи Гензель быстро слабел. Когда, по его подсчетам, прошло пять дней заключения в мясной утробе, сил было слишком мало даже для того, чтоб продолжать попытки проделать отверстие в стене. Впрочем, он больше не упорствовал. Теперь он целыми днями лежал почти в полной неподвижности, глядя на пульсирующий багровый свод своей камеры. Что толку трепыхаться мошке, попавшей в чужой желудок?

Наверно, он так и умрет здесь, тихо и незаметно. И лишь когда его тело начнет разлагаться, чувствительный организм дома геноведьмы почувствует что-то неладное. Может, он даже отравится его, Гензеля, трупным ядом? Было бы неплохо…

Но Гензель недооценил свою тюремщицу.

Она пришла к нему на шестой день. Гензель сквозь сон услышал легкий шорох, но не обратил на него никакого внимания, посчитав очередной реакцией в недрах организма. Организм производил много звуков, а шестидневный пост обострил слух. Слишком поздно он сообразил, что подобный шорох могут производить лишь подошвы, легко касающиеся пола.

— Гензель…

Он вскинулся — со сна ему показалось, будто голос принадлежит Гретель. За те две секунды, что ушли у него для того, чтобы убедиться в ошибочности этой мысли, сердце успело сделать добрую дюжину ударов.

Гретель!..

Геноведьма улыбнулась ему. Красивое ухоженное лицо с тонкими чертами. Глаза ее, как и прежде, казались кристально-чистыми иллюминаторами в мир, заполненный клубящимися холодными облаками. Очень красивое по шлараффенландским меркам лицо, удивительно молодое и естественное. Ни бородавок, которые украшали лица многих женщин в его родном городе уже к двадцати годам, ни нарушений пигментации, из-за которых щеки и лбы выглядели пересыхающими коричневыми болотами, ни даже оспяных воронок. У квартеронов редко бывают такие лица, даже у окторонов подобные редкость. Слишком чистые и естественные черты, слишком свежая и гладкая кожа. «Кто же она? — подумал Гензель, еще толком не проснувшись, взирая на геноведьму снизу вверх. — Неужели это проклятое существо — настоящий человек?..»