Наталья Столярова - Дмитрий Русский

Никто и никогда не целовал его. С тех пор он всегда передавал Заркому привет от Дуси. Почему-то ему казалось, что они могли бы подружиться.

Пришел март. Воробьи чирикали как сумасшедшие, всё дольше зависало в небе солнце. Митяй возвращался из школы. Ещё утром всем объявили, что сегодня — субботник и будут чистить территорию.

Когда подходил к забору детдома, заметил яркое пламя костра и невольно ускорил шаг. Подошел поближе и увидел с краю клетчатый шарф. Он не горел, а дымился. И уже полыхало в огне лицо Заркома, искажённое и совсем чужое. Митяй бросался в огонь, и тащил из него то, что осталось: обгоревшую наполовину руку, полосатый галстук и обугленную голову. Его держали взрослые, он кричал, а потом — ничего не помнил.

В больнице Митяй пролежал весну и все долгие три месяца лета. Он разучился говорить. Врачи крутили его в разные стороны, стучали блестящим маленьким молоточком по коленям, крепили на голове какие-то шапочки из проводов… Произносили красивые слова: «стресс, консилиум, энцефалограмма». Митяю казалось, что всё это ему снится. Но он знал, что уже никогда не вернётся на свой чердак и никогда не увидит друга.

Он доставал из укромного места в тумбочке обгоревший с одного края кусочек картона. Митяй сорвал его с запястья Заркома, в тот самый последний миг.

На нём девять цифр, которые выучил наизусть.

Митяй совсем замерз. Встал со скамейки, прошёлся по тропинке. Остановился возле снеговика… Снял ведро, чтобы не громыхало, вынул морковку и угольки, размотал красный шарф. На него смотрело безглазое лицо страха. Расплывчатое, белое и ледяное. Митяй толкнул снеговика в круглый бок, тот распался и осел неровной кучей. Он принялся топтать куски снега и остановился, когда стало жарко. Пришлось стянуть рукавицы и шапку.

В доме темно и тихо. Митяй вернулся к скамейке, опустился на неё и замер.

Маша проснулась, как всегда — от холода. И хотя с вечера надела на пижаму шерстяную кофту, а на ноги — носки, дрожь пробирала насквозь. Глаза она открыла не сразу, смотрела сквозь узкие щелки. Иней полз от окна. Он покрыл подоконник и медленно двигался по полу, захватывая стены и потолок.

Маша резко встала и подошла к Лине. Та спала спокойно, хотя одеяло уже покрылось белой изморозью, а вокруг губ клубилось облачко пара. Пушистыми и белыми стали ресницы и брови. Снегурочка. Маша принялась трясти её:

— Лина, пожалуйста, проснись. Не спи! Ну, прошу тебя!

Но Лина спала, дышала тихо и ровно.

Маша оглянулась. Ей показалось, что узоры инея стали принимать определённую форму. Знаки вопроса? Вокруг их — сотни. Они плавно изгибали длинные шеи над чёткими и округлыми точками. Маша бросилась к кровати, натянула одеяло на голову, крепко зажмурилась.

И опять раздался в коридоре звонок велосипеда: динь-динь, трень…

Бесконечно тянулись минуты…

Наконец она приподняла уголок одеяла, выглянула и увидела обычную комнату. Встала, посмотрела в окно. От снеговика остались неровные комья снега, чернело в стороне опрокинутое ведро, и недвижимой змеей свернулся красный шарф.

Маша открыла дверь, шагнула в коридор и столкнулась с Митяем.

— Это ты … его?

— Я. Показалось — так надо.

— Но почему?

— Не знаю.

— И я тоже — не знаю.

Она внимательно смотрела на его лицо. Дотронулась:

— Больно?

Только сейчас он почувствовал: и вправду — больно. После драки саднила щека. Левый глаз заплыл, над ним бугрилась шишка.

Маша взяла его за руку:

— Постой спокойно.

И заговорила, будто запела:

Выйду я, краса, в поле чистое,

Поклонюсь на все четыре стороны,

Повернусь лицом к зорьке утренней,

Соберу росу от семи цветов.

Сила в ней ветра буйного,

солнца красного, неба ясного.

Ты сними болезнь, размети-развей,

В ступе растолки, пылью унеси.

Митяю показалось, что он на лесной поляне, дует мягкий ветер, несёт запах какой-то медвяной травы. И голос Маши слышался издалека.

Продолжалось — один миг. И опять стоят они с Машей возле лестницы. Провел рукой по лицу. Ничего. Ни ссадин, ни шишки.

— Маш, это как?

— Не знаю, само получается. Ты иди, спи. И спасибо тебе.

Махнула рукой возле двери.

Митяй поднялся к себе. Первый раз в жизни его потянуло к зеркалу. А вдруг? Вдруг Маше удалось… Но остановился: и зеркала нет, и какая только чертовщина не полезет ночью в голову. Глянул на часы: два с четвертью. Да уж…Пора, пожалуй, поспать. Разделся и растянулся на кровати. Закрыл глаза…

Ну вот! Опять… Шины велосипеда скользили по паркету, казалось, слышно даже лёгкое звяканье спиц. А вот и звонок. Тихо-тихо: динь, динь, трень…

Вскочил, рванул дверь на себя. Никого. Тишина.

А на паркете — сырой и рифлёный след велосипедных шин.

Митяй встал раньше всех: в класс нужно прийти первым, чтобы каждого встретить поодиночке. Пристально глянуть в глаза и — всё. Как всегда. Никаких разговоров он заводить не собирался. Они — сами по себе, а он — отдельно.

Вышел из дома и двинулся вниз по улице, потом передумал и свернул в проулок, где путь показался короче. Но шагов через пять неясно почувствовал: что-то изменилось. Фонари светили чуть мягче и приглушённее. Вокруг никого не было, но горели окна, и в них мелькали смутные тени. И почему-то показалось, что он может войти в любой дом, и ему будут рады, и ни о чём не спросят, а посадят за стол и нальют горячего чая.

Митяй замедлил шаг. Ему хотелось идти по этой улице бесконечно. Но уже виден маленький старый кинотеатр, а напротив — школа. У крыльца звонко заливалась лаем собачонка. Подбежала, обнюхала ботинки, и вдруг поджала хвост, а шерсть на худом мелком загривке поднялась дыбом.

Он открыл тяжёлую дверь, из темноты шагнул в вестибюль и посмотрел на круглый циферблат настенных часов. Двенадцать. Не может быть! Повернулся к окну: яркое солнце било в глаза… Но ведь из дома он вышел в половине восьмого. А ходу до школы — от силы десять минут.

Звонок.

Тот же учитель истории — Петр Семенович — попросил остаться после уроков и написать объяснение. День прошёл спокойно: Длинный в школу не пришёл, видно, залечивал «боевые» раны. Вчера ему досталось больше всех. Остальные делали вид, что ничего не произошло, но Митяй замечал вскользь брошенные уважительные взгляды.

Над чистым листком Митяй сидел полчаса. Что писать?

Историк аккуратно сложил тетради в стопку:

— Скажи так. Не пиши.

— И говорить тоже нечего.

— Проспал?

— Нет. Просто шел.

— Да, с городом тебе знакомиться, конечно, надо. Только не в учебные часы. Ковчайск — город непростой. Я бы даже сказал — странный город…