Юлия Горишняя - Слепой боец

Взошло солнце.

Сразу, как только смог, Гэвин развел жаркий костер, точно пытаясь отогреться за всю эту ночь, и принялся стряпать, ибо голод терзал его внутренности, оттого что все силы выпило время, пролетевшее от заката до восхода. А волк набросился на оленье мясо, спущенное вниз, глотая, рыча и разрывая зубами, неистово и жадно, дрожа от возбуждения. Гэвин смотрел на это безучастно. Набив брюхо так, что едва мог двинуться, волк наелся снега, лег тут же, рядом, и уснул. Он проспал почти весь день, иногда повизгивая во сне. Постепенно Гэвин начал чувствовать почти зависть к нему. Хорошо бы и ему сейчас быть зверем, чувствующим сильнее и безотчетнее, чем он сам. Хорошо бы сейчас тоже заснуть. Но спать он не мог, а смотрел на серые неодолимые стены ущелья и думал, как выбраться отсюда. За целый день он так и не придумал ничего. Будь он взрослым, он, верно, поседел бы после этой ночи; но Гэвин был еще очень молод, а значит — несколько менее человек и несколько более зверь, чем люди на десяток зим старше.

К вечеру волк проснулся и, поев, стал потягиваться с беззаботностью собаки на солнцепеке, Но с приближением темноты он все сильнее жался к человеку.

Гэвин думал, что еще одну такую ночь, как вчера, он не переживет. Но он пережил ее. Полуночные охотники опять не заметили их: ни когда вылетали наружу, ни когда возвращались. Но рано или поздно они должны были учуять свежую кровь, живую кровь в живых телах, притаившихся под корявыми елями.

Весь следующий день Гэвин с тоской смотрел на серый гранит вокруг. Как зубец короны, громоздился над ним черный иззубренный пик. Гэвину очень хотелось бы, чтобы был еще какой-нибудь выход. Но из этого ущелья выход был только один: вниз, где вход в Царство Мертвых, — конечно, для тех, кто не умеет летать. А Гэвин готов был уже почти на все что угодно, лишь бы выбраться отсюда, где он теперь чуть ли не все время чувствовал чей-то твердый, холодный взгляд на спине — когда он поворачивался спиной к воротам, скрытым в вечно затененной стороне ущелья под камнями.

«Ведь ты мужчина, — говорил он себе. — Ты сын воина и сам будешь воином, будешь предводителем на своем корабле, будешь водить людей в плавания и набеги и когда-нибудь сам сойдешь Туда. Нельзя предводительствовать людьми, когда в сердце нет твердости перед участью, какой их подвергаешь. Если такова твоя судьба — можно ли отступать? И никто из Гэвиров и сыновей Гэвира (такие слова на Гэвина действовали лучше всего) не дрожал перед этим входом!» Но все-таки одно дело — вступить в подземный мир гордо и спокойно, когда придет твое время, и совсем другое — спуститься туда самому, когда ты жив, а кровь еще содрогается и бурлит. Гэвин знал, что в Царство Мертвых ведет много дверей: можно войти здесь, а выйти где-нибудь в другом месте, это будет как подземный ход из осажденного города, — о таких вещах он слышал от отца. Но знал бы кто, как ему хотелось, чтоб это был и вправду подземный ход — подземный ход, и больше ничего…

Черные ворота отворились, как всегда, и Гэвин с волком пережили опять несколько минут ужаса, равного смерти, пока воющие тени вырывались наружу и, клубясь, разлетались по ночному небу. Тогда, отдышавшись, Гэвин пошел через ущелье к воротам, стараясь быть совсем бесшумным: чтоб ни один ремень не скрипнул, чтоб дыхания не было слышно. И все-таки он скорее почувствовал, чем услышал, шевеление за собой; вот кто был бесшумным — волк.

Волк шел за ним, он доверял уже человеку, и уж лучше сдохнуть, чем остаться тут одному. Гэвин не стал его прогонять. Он протиснулся в расщелину между валунами, не задерживаясь, у Гэвина хватило ума понять, что стоит остановиться, задуматься, и ужас погонит его назад без оглядки. Высоко подняв шерсть на загривке и заранее скалясь, волк пробирался следом. Стражи ворот, если они здесь и были, не помешали им: эти стражи никогда не обращают внимания на тех, кто идет внутрь, а не наружу. Так проскользнули они в длинный, нескончаемый ход, дышащий холодом смерти, две серые тени, крадущиеся, дрожащие, настороженные: худощавый подросток и молодой волк. И никто не знает, кто из них, человек или зверь, больше обязан другому тем, что в конце концов они нашли нужную дорогу.

Всего три дня прошло; но им самим показалось — много больше блуждали они там, где не бывает ни солнца, ни звезд, ни дня и ни ночи, а только одни вечные сумерки, и безучастные ко всему души умерших бродят вечно по бескрайним равнинам, теряющимся вдали во мгле. Они не замечают друг друга, они вообще никого не замечают, и живых человека и зверя они не замечали, когда те проходили мимо. Некоторые из них что-то шепчут бессмысленно, иные вскрикивают; и на погруженной в сумрак равнине это сливается в жужжащий гул, такой женеясный, как сумерки. Такова участь большинства — тех, кто смирился и не рвется наружу. Видел Гэвин и тех, что со стонами и воплями летели обратно после своей ночной охоты, вечно страдающие от ненависти к миру живых, где они не могут более жить.

В подземных коридорах несколько раз спутники ныряли в темные углы, прячась от проходивших мимо демонов — прислужников Повелителя Царства Мертвых; а раз через одну из боковых дверей Гэвин заглянул украдкой в пиршественную залу, где за длинным столом пировали демоны, уродливо и с хохотом подражая людским обычаям. Множество демонов в самых разных грубых и мерзких обличиях горланили, буйствовали, ели и пили, хотя лучше было бы не упоминать то, что за их столом сходило за яства и за вино.

В дальнем конце их трапезной высокий проем выходил сбоку в тронный зал, мрачный и пышный; во дворце не было тогда Повелителя, занятого делами где-то в другой части света, и Гэвин увидел лишь его огромный грозный трон, полный непомерного и могущественного величия и более черный, чем сама тьма. Гэвин смотрел на него только миг, но мига было достаточно. Величие этого трона охраняло замок лучше, чем тысячи стражников, и вот потому-то, пройдя замок Повелителя насквозь, Гэвин не встретил ни охраны, ни часовых.

Он не спускался вниз, в подвалы замка, где есть места, от которых шарахаются даже демоны, не видел Гэвин и сокровищницы Повелителя Царства Мертвых, что убила бы, наверное, его своими ловушками; хотя — кто знает? — возможно, она уже не смогла бы его заинтересовать.

В этом подземелье, глотающем звук шагов и шевеление жизни с одинаковой охотой, сумерки постепенно вошли и в его душу. Усталость и безразличие окутали Гэвина тяжелым своим плащом; под весом этого плаща он тащился, едва передвигая ноги, не зная и не помня уже, кто он и как попал сюда, и отчего должен идти и идти, и отыскивать в лабиринте ходов и коридоров те из них, что вели вверх, вверх, вверх, к миру живых, который для него не был теперь даже воспоминанием — только местом, где он сможет остановиться наконец.