Юлия Горишняя - Слепой боец

Не без труда Гэвин оттащил тушу рогатой поближе к середине ущелья — а то еще завалит, если опять обрушится снег, — и решил, что подумает потом, а сейчас будет есть. Олень был тощий, заросший длинной зимней бурой шерстью. Дикие олени здесь, на островах, той же породы, что и олени с материка, и точно так же и быки, и важенки у них рогаты, но быки зимою сбрасывают рога, а важенки нет; ростом они так мелки, что головою едва по грудь взрослому мужчине, поэтому жители островов с удивлением и недоверием выслушивают, если им рассказывают об оленях настолько рослых, что на них можно навьючивать грузы и даже ездить верхом. Прежде чем свежевать важенку, Гэвин выдрал у нее из загривка клок шерсти и с силой дунул, так что снежинки разнеслись по белой снежной пелене.

— Хозяйка Леса, — сказал он, — прими ее; она возвращается к тебе.

У Гэвина было особенно много причин заботиться о том, чтоб не пренебрегать знаками уважения к Ней — теперь, когда он почувствовал Ее руку на себе. Но никогда и ни у кого он еще не просил помощи; не просил и сейчас. Он даже не позволил себе признаться, что очень встревожен — встревожен, хотя заставил себя быть спокойным, — и что страх поселяется в нем понемногу. Он не позволял себе признаться — однако подумал об олене, что был пищей, с которой можно прожить здесь несколько дней, и не подумал о волке, чья шкура тоже могла бы пригодиться, потому что к возможности (или невозможности) выбраться отсюда она отношения не имела. А ведь именно нарастающий подспудно страх замкнул его мысли в этом ущелье.

К волку Гэвин даже и не подошел. Впрочем, он считал, что тот все равно издох. Но волки живучи; а этот, как видно, был удачлив, как и Гэвин. Он отдышался и потом пришел к костру Гэвина под елями, жадно ловя носом запах жареной оленины.

Наверное, волк был очень голоден. Он остановился шагах в десяти от костра, не выдержал и продвинулся вперед еще на полшага. Гэвин швырнул в него головней. Волк прыгнул в сторону, отбежал немного и вернулся обратно, проваливаясь в снег. Он был двухлеток, тощий не только зимней, но и угловатой, щенячьей какой-то худобой, шерсть торчала на нем тоже щенячьими лохмами; волк-подросток — они оба с Гэвином были подростки, один для волчьего рода, другой для людского. Так что силы тут были равны. Но человек имел слишком много своих, человечьих, штучек: огонь, копье, острые стрелы лука. Оленья туша, что лежала рядом с Гэвином и костром и пахла так вкусно, оказывалась недосягаемой.

Тень уже накрыла ущелье, хотя небо оставалось светлым и последнее солнце играло на снеговом карнизе над ними; начинало подмораживать, и когда волк, не отрывая глаз от человека и мяса, опускал голову и хватал пастью снег, чтоб глотать хоть что-нибудь, снег звонко хрустел.

Так они переглядывались довольно долго. Гэвин уже и оленину доел, и несколько раз брался за лук — но всякий раз при этом движении волк, думавший, может быть, что вот сейчас опять запустят в него огненным и кусачим, мгновенно отпрыгивал за ближайшую ель. «Надо было сразу стрелять», — думал Гэвин. Почему он не выстрелил сразу? Человек и вправду не знает своей судьбы; но, может быть, это судьба тогда позвала его, и Гэвин услышал ее зов?

Или, может быть, просто ему становилось немного легче от того, что в безжизненном темнеющем ущелье с ним вместе был еще кто-то живой — хотя бы и волк.

Наконец волк ушел, смешно перепрыгивая в снегу, и прощальный взгляд его желтых глаз точно говорил: «В конце концов, это нечестно, человек. Ведь я жезагнал этого оленя!» Волк был слишком голоден и еще не знал, что там, куда он нынче угодил, ни в каком другом месте ему не повезет с едой больше, чем здесь.

На ночь Гэвин забросил куски оленьей туши высоко на ель. Можно было бы забраться туда и самому, но что из этого получится? Только то, что, замерзнув, свалишься ночью. Ни один волк на свете, право же, не стоил того, чтоб его боялся Гэвин, сын Гэвира. И, в самом деле, им владел совсем не тот страх, которого он ожидал, не смея гасить костер; ему казалось, что все из-за волка, и он злился на себя за малодушие… Потом сил и на злость у него не стало, а остались лишь тьма и ужас перед чем-то неведомым и приближающимся вместе с тьмой. Гэвин сидел, сжавшись от холода, и ужас давил его все сильней и сильней.

Наступила ночь, валуны на голой, укрытой в вечной тени стороне ущелья зашевелились, раздвигаясь медленно и неотвратимо, и разверзлись между ними двери Туда, куда ходы только и могут быть в таких местах. Души всех людей окажутся Там рано или поздно, ибо человек — не зверь лесной, которому дано в конце вернуться к своей Хозяйке; все спускаются туда, но немногие могут оттуда выйти. Повелитель Царства Мертвых выпускает этих немногих на волю по ночам, и они, в вечной ненависти Мертвого к Живому, вылетают на свою полуночную охоту, черные тени в черной тьме. Ворота для них раскрылись, и ветер из Царства Мертвых дохнул в ущелье; он загасил костер Гэвина, а тот не смог шелохнуться, чтоб разложить огонь снова. А потом с воплями, с плачем и хохотом черные души ринулись наружу, взмывая к небу, клубок за клубком.

Вдруг что-то шерстистое, живое скуля притиснулось к боку Гэвина — это нашел его волк. Голод, опасность, исходящая от человека, — все было забыто, и зверь, полный того же ужаса, прижимался к единственному живому существу, которое было сейчас с ним рядом, как к последнему своему спасению, и Гэвин, как к последнему своему спасению, прижимался к нему. Так они сидели, двое живых, и мертвые, разлетевшись по холодному ночному небу, умчались прочь. Их не заметили.

Всю ночь черные ворота между валунами оставались открыты, и дышало оттуда леденящим мороком. И всю эту ночь двое стиснутых этим мороком провели вместе; они дрожали одинаково, человек и волк, и согревали друг друга огоньком жизни, который теплился в них.

Под утро черные тени прилетели обратно, ибо слишком были уже пропитаны тьмой и смертью, чтобы оставаться подолгу в мире живых, невыносимом, ненавистном для них и желанном, далее если бы заклятия Повелителя Царства Мертвых не возвращали их назад под его власть. И покуда они со стонами и довольным уханьем, покружив над ущельем, низвергались в разверстые ворота, на вся и все вокруг нахлынул опять ужас, подобный смерти, ужас, от которого невозможно думать, чувствовать и дышать. Затем камни зашевелились и сдвинулись, закрывая вход в подземный мир.

Взошло солнце.

Сразу, как только смог, Гэвин развел жаркий костер, точно пытаясь отогреться за всю эту ночь, и принялся стряпать, ибо голод терзал его внутренности, оттого что все силы выпило время, пролетевшее от заката до восхода. А волк набросился на оленье мясо, спущенное вниз, глотая, рыча и разрывая зубами, неистово и жадно, дрожа от возбуждения. Гэвин смотрел на это безучастно. Набив брюхо так, что едва мог двинуться, волк наелся снега, лег тут же, рядом, и уснул. Он проспал почти весь день, иногда повизгивая во сне. Постепенно Гэвин начал чувствовать почти зависть к нему. Хорошо бы и ему сейчас быть зверем, чувствующим сильнее и безотчетнее, чем он сам. Хорошо бы сейчас тоже заснуть. Но спать он не мог, а смотрел на серые неодолимые стены ущелья и думал, как выбраться отсюда. За целый день он так и не придумал ничего. Будь он взрослым, он, верно, поседел бы после этой ночи; но Гэвин был еще очень молод, а значит — несколько менее человек и несколько более зверь, чем люди на десяток зим старше.