Сергей Волков - Пастыри. Черные бабочки

Его били и пинали молча, с непонятным тупым остервенением, но без злобы. Василию даже показалось, что эти... просто выполняли работу, не особо приятную, но и не тяжелую – еще бы, вчетвером на одного, козлы!

Сопротивляться было глупо, да и бессмысленно, а еще – страшно. Страшно, что своими попытками дать сдачи он всерьез разозлит их и тогда его просто забьют до смерти.

Вспышки боли во всем теле ломали и корежили Василия, но «отрубиться» ему не давали и по голове не били. Видать, опыта у бивших имелось – хоть отбавляй...

Наконец, практически запинав Бутырина под нары, сокамерники оставили его в покое и разошлись. Кто сел у стола, отдуваясь и закуривая, кто пошел к раковине умыться, кто пристроился у параши.

Василий лежал под нарами, весь в слезах и соплях, и никак не мог понять – за что?! Малейшее движение отзывалось болью по всему телу, на запястьях и ладонях, которыми он пытался прикрываться, наливались темные кровоподтеки.

– Э-э, притырок! Вылазь, хватит косить, а то еще добавим! – крикнул ему самый здоровый. Пришлось подчиниться – судя по всему, за добавкой тут не заржавеет.

– За что... за что вы меня? – еле шевеля губами, пробормотал Бутырин, медленно выбрался из-под нар и встал на ноги.

– Ах ты, гнида! – кучерявый, тот, что вчера весь вечер писал, сиганул к нему от умывальника и профессионально ударил ногой в голову. Василий кулем свалился на пол. В ушах звенело, перед глазами вперемежку с какими-то пятнами вертелись ноги обступивших его людей...

– Твою мать, Мирза! Был же базар – по колгану не бить, чтоб следов не оставалось! Че, пенек совсем? Безбашенный, да? Начало нас на запчасти разберет после такого. Или ты в общую захотел? Гляди, я шепну словечко, а там тебя ждут уже, маляву-то твои подельники давно перекинули. Притыка тебя ждет, Мирза. Понял, чурка гребаная?

Бутырин слышал эти слова как сквозь вату. Вокруг него топтались, потом чьи-то руки подхватили ставшее тряпочным тело и швырнули на нары.

– Лежи, козел! – это, кажется, Лысый. Он у них главный, «пахан», или вроде того. «Ох, больно-то как! Что ж я маленьким не сдох...» – попытался хотя бы мысленно подбодрить себя Василий.

– Ему к уху полотенце мокрое надо приложить, – озабоченно посоветовал здоровый, которого Бутырин про себя назвал Бугаем: – Эй, Мирза! Давай твое произведение!

Вскоре на горящее после удара ухо легло мокрое полотенце, и приятная прохлада утихомирила боль. Василий прикрыл глаза и завис между обмороком и явью, но тут с иезуитски противным скрежетом распахнулась дверь и зычный голос произнес:

– Бутырин Василий Иосифович! К следователю.

Потом Бутырин удивлялся – и откуда взялись у него силы доковылять до кабинета Городина? Войдя внутрь, он буквально рухнул на привинченный к полу стул, скрипя зубами от боли.

– Ну, Василий Иосифович, как вы себя сегодня чувствуете? – очень ехидно и злорадно спросил Городин, вытянул из пачки «мальборину», щелчком катнул ее через стол.

– Меня избили. Ни за что, просто так. Я прошу перевести меня в другую камеру, – вытолкнул из себя Бутырин, взял сигарету, прикурил и закашлялся, захлебываясь дымом.

– Избили, говорите... – Городин смотрел на него с брезгливым интересом, так дети смотрят на ребенка, у которого заячья губа или большое родимое пятно на щеке. Потом он перевел взгляд на синие от гематом руки Василия, удовлетворенно хмыкнул и сказал:

– Вас будут бить и дальше! Именно ни за что, просто так. А что делать? Уголовники, насильники, убийцы, беспредельщики... И других камер у нас нет, с камерами в стране напряженка. – Городин встал, взял с сейфа графин с водой, налил в желтоватый стакан, поставил возле Бутырина, потом продолжил:

– Впрочем, есть одна возможность... Вы сознаетесь в убийстве Шишакова, чистосердечно, так сказать, с мотивами и все такое прочее. Мы с вами оформляем соответствующие бумаги, я передаю дело в суд, а вы переезжаете отсюда в Бутырку. Бутырин – в Бутырку. Ха-ха! Есть в этом, согласитесь, некая предопределенность, да? Там условия в плане питания похуже наших, но бить вас там не будут... если вы сами не напроситесь, понимаете?

Сунув окурок в пепельницу, Василий посмотрел в наглые и колючие глаза Городина, с трудом разлепил пересохшие губы:

– Дело шьете... причем... как это, белыми нитками... Так у вас тут говорят? Я ничего признавать не буду. Я требую адвоката!

– Ну вот, начитались детективов... – проворчал Городин, поправил галстук, и Бутырин с неприязнью заметил, что следователь, точно торговец с рынка, носит перстень-печатку и имеет на мизинце длинный желтоватый ноготь.

– Дела в НКВД шили, – сказал между тем Городин. – Мы же проводим оперативно-следственные мероприятия, ведем расследования, боремся с разгулом преступности и – заметьте! – ежегодно увеличиваем количество раскрытых особо тяжких преступлений. Впрочем, я не настаиваю. Мало того, я даже не буду вас больше «дергать» на допросы. Сидите... спокойно! А что касается адвоката – да, вы можете его требовать, мало того, вы его обязательно получите, по закону. Но поверьте мне, он вам не поможет. Ни в чем не поможет, а вот навредит изрядно, прямо-таки торжественно вам в этом клянусь.

Городин замолчал, снова встал, подошел к забранному частой решеткой окну, за которым виднелся внутренний двор большого многоэтажного здания. Вновь заговорил он уже с некоторой укоризной в голосе:

– Вы же разумный человек, Василий Иосифович! Ну, подумаете сами – ситуация, в которой вы оказались, для вас имеет два, так сказать, выхода: либо вы чистосердечно признаетесь в совершенном вами преступлении, раскаиваетесь и суд, учитывая этот факт, скостит вам годик-другой...

– Но я же не убивал Шишакова! – перебил Бутырин следователя. Тот, как ни в чем не бывало, закончил:

– ...Либо вы просто не доживете до конца расследования! Я вам не угрожаю, боже упаси, но вы же сами видите, как складываются обстоятельства. Исключительно против вас. Ну?

Василий молчал. Мысли у него в голове, что называется, «и путались, и рвались». Если все это время где-то в укромном уголке сознания жила твердая вера в то, что события двух последних дней – ошибка, чудовищная, но поправимая или, на худой конец, страшный сон, и он вот-вот проснется, то теперь, после откровений Городина, эта вера улетучилась в никуда. Бутырин остался один на один с обреченностью послушно идти на заклание, с обреченностью стать жертвой.

Его раздумья прервал Городин, выудивший из ящика стола какой-то сверток:

– Кстати, Василий Иосифович, вам не знаком вот этот предмет?

Машинально Василий взял завернутую в полиэтиленовый пакет металлическую трубку, поднял на Бородина глаза: