Иван Безродный - Аэлита. Новая волна: Фантастические повести и рассказы

— А! — Прошин безнадежно махнул рукой, сел на стул, ссутулился.

— Сколько он запросил? — раскрыв рот, хрипло выдавил из себя Корзунов.

— Сто тысяч рублей.

— Всего-то? — Корзунов хохотнул, покачал головой.

— Всего-то? — Прошин вскочил, снова забегал. — У меня и половины нет!

— Я тебе займу. Нет, не все, но двадцатку займу. Насобираешь с миру по нитке.

Прошин сел, уставился на приятеля.

— Ты рехнулся? С чего ты решил, что я буду платить? Это ж надувательство одно!

— Не рехнулся я! — Корзунов приблизил лицо, зашептал, оглядываясь на кухонную дверь. — Надувательство, как же! Кузьмин вон купил таланту себе. Знаешь ведь, как он живет…

— Вздор! — закричал Прошин, Корзунов зашикал на него, тот прикрыл рот рукой. — Вздор, говорю. У Кузьмина писательского таланту ни на грош. Графоман, да и только.

— Ты, Витя, дурак или кто? — спросил Корзунов, глядя с непритворным ужасом. — Я ж тебе объяснял, что писать так, как Кузьмин, тоже талант нужен. Или не объяснял? Тебя вот издают такими тиражами? Про тебя по телевизору трещат день и ночь? Ты премии получаешь? Сколько книжек ты издал? Три? Четыре? И что? Тебя хоть раз остановила на улице девчонка с горящими глазами, чтобы выпросить автограф?

— Было…

— Врешь! — убежденно сказал Корзунов. — На тусовках было, не спорю. Но там у всех автографы просят, даже сами фэны друг другу в книжечки пишут. На долгую добрую память. А? Ну согласись, согласись!

Послышался стук, и робкий голос жены Корзунова поинтересовался, не нужно ли чего-нибудь мужчинам. Хозяин высунул голову за дверь, пробормотал:

— Душа моя, у нас очень важный разговор, нам не надо мешать.

— Ну так что? — грозно спросил он у Прошина, нависая над ним.

Прошин пожал плечами, поежился.

— Враки все это, — произнес неуверенно.

— Ну конечно! Ну конечно! — Корзунов хлопнул себя по толстым ляжкам, принялся ходить из угла в угол. — Враки, а что ж еще! А ты попробуй! Попробуй, а потом скажешь, враки или нет. — Он остановился у стола, постоял минуту, потом резким движением разлил водку по рюмкам, поднял свою, осушил. Прошин неуверенно последовал примеру.

— Да я уж и так думаю, — проговорил Прошин, поглядывая на приятеля, — может, и правда заплатить?

— Заплати! — Корзунов навалился на Прошина, зашипел в ухо: — Заплати! Я тебе двадцатку дам, если окажется надувательство — можешь не отдавать. А?

— Ну?! — поразился Прошин.

— Вот и ну! Я сказал, значит, можешь не отдавать. А если правдой окажется — отдашь как миленький. Послушай, талант — это такая штука, которая ни алгебре, ни физике неподвластна. Чем черт не шутит? А?

— Вот хрень! — после долгой паузы с тоской выговорил Прошин. — У меня только тридцать, да твоя двадцатка — полсотни еще не хватает…

— Это мы мигом! — Корзунов схватил трубку радиотелефона, принялся тыкать в кнопочки дрожащим толстым пальцем. — Сейчас обзвоним всех, насобираем!

Прошин уверенным шагом шел к Ройстерману, перепрыгивал лужи и старательно обходил участки грязи, перемешанной башмаками прохожих. Во внутреннем кармане пиджака лежала толстая банковская пачка. Входя в подъезд, он тщательно вытер ноги о жесткий коврик у порога, поднялся по лестнице.

Дверь открыл сам старик.

— Так, — сказал он, разглядывая писателя, который старался не смутиться и не отвести взгляда. — Насколько я помню — господин Прошин собственной персоной?

— Я деньги принес, — буркнул писатель и сглотнул неожиданно сгустившийся комок.

— Ну, заходите! — весело сказал Ройстерман.

Они прошли в кабинет. Старик взгромоздился на стул, Прошин неуверенно присел в кресло. Помолчали. Прошин спохватился, достал пачку тысячных купюр, аккуратно положил на стол.

— Вот, — сказал он и кивнул в сторону денег. — Соблаговолите расписочку…

— Что? Расписку? — вскричал старик. — Ах, ну да, ну да.

Он достал лист бумаги, раскрыл старинный чернильный прибор, обмакнул перо с янтарной ручкой, очень четким почерком написал расписку, залихватски подписался, осушил чернила массивным пресс-папье и протянул лист Прошину. Тот прочитал, подтолкнул деньги пальцем. Старик взял пачку, небрежно бросил в ящик стола. Возникла неловкая пауза. Потом Прошин кашлянул, жалко улыбнулся:

— Эээ… А как же… товар?

— Товар? — старик вдруг захохотал. Потом резко оборвал смех. — Ах да… Извините, просто вы очень веселите меня. Я не могу смотреть на вас без смеха. Товар ваш такого рода, что его не взвесишь, не отмеришь и не нальешь. Но материальное воплощение вам будет, не беспокойтесь. Да вот и оно! — с этими словами он протянул Прошину еще один лист бумаги, мелко исписанный почти полностью. — Возьмите. Нет-нет, не читайте сейчас, все равно ничего не поймете! Потом, потом, когда придете домой. Да никому не показывайте! Ни жене, ни детям, ни Корзунову! Корзунову именно ни в коем случае! Иначе колдовство пропадет…

— Колдовство? — слабо выдохнул Прошин.

— Ну а вы как думали? Я ведь не Господь Бог. Я скорее… Но не будем о грустном. — Старик осклабился, показав большие желтые зубы. — Спрячьте лист и поспешите домой. И никому! Помните об этом!

Прошин не вышел, выплыл из кабинета. Каким-то непонятным образом он оказался на улице, огляделся и поплыл к подворотне. Он не чувствовал собственного веса. Он летел, летел!

Прибежал домой, проскочил мимо удивленной жены в кабинет, заперся на замок, постоял в раздумье — замок показался ему не совсем надежным. Выбежал в прихожую, схватил швабру, метнулся назад. Заложил шваброй ручки двери, замкнулся. С той стороны неуверенно поскреблись, и голос жены поинтересовался, что такое он делает.

— Не мешай мне! — прорычал Прошин, с разбегу бросился в кресло.

Достал листок, полученный от Ройстермана, вгляделся в него. Ему ничего не удалось понять. Какие-то буквы, кое-где мелькают слова, но когда к ним возвращаешься взглядом, их уже нет. «Глупость», «талант», «деньги» — эти слова встречаются часто, но исчезают, исчезают, и нет никакой возможности их поймать.

— Витя, — послышался слабый голос жены. — Тебя к телефону. Корзунов.

— К черту Корзунова! — проревел в бешенстве Прошин. — Я ему потом перезвоню! И не мешай мне, я же просил!

Он с досадой отшвырнул листок, забегал по кабинету. Через некоторое время до него дошло, что он не переобулся и топает по ковру в грязных башмаках. Никогда ничего подобного он себе не позволял. Он снял ботинки, подвигал пальцами ног в старых черных носках. Идти за тапочками не хотелось. Снял плащ, пиджак, подумал немного и швырнул в угол, не узнавая себя. Упал в кресло, придвинул к себе клавиатуру компьютера и начал с остервенением стучать по клавишам.