Эндрю Николл - Добрый мэр

Спасать честь заведения пришлось Маме Чезаре. Она подошла к Тибо и Агате и спросила снизу вверх:

— Стол на двоих? Сюда, пожалуйста.

И маленькая смуглая Мама Чезаре повела их за собой, переваливаясь с ноги на ногу, словно волшебный гриб из сказки, показывающий дорогу заблудившимся детям.

— Это хороший стол, — заявила Мама Чезаре тоном, не допускающим возражений. — Дать вам меню или доверите выбор мне?

Тибо сел и улыбнулся через столик Агате.

— Мы вам доверяем.

— Это хорошо. Вы пока говорите.

И Мама Чезаре удалилась.

— Так о чем же мы будем говорить? — спросил Тибо.

— О лотерейных билетах. Давайте поговорим о лотерейных билетах. Вы собирались рассказать, почему купили мне их.

Тибо смущенно потер лоб.

— Но вы же не против, правда? Я не хотел вас обидеть.

— Что за глупости. Разумеется, вы меня не обидели. Все в порядке. Извините. Это замечательный подарок. И не имеет никакого значения, почему вы его сделали.

Агата опустила глаза на скатерть и принялась водить ногтем по узору ткани, пока Тибо не остановил ее, накрыв ее руку своей.

Они снова прикоснулись друг к другу — второй раз за два дня, второй раз в жизни.

— Я купил вам эти лотерейные билеты, потому что хочу, чтобы вы были счастливы. Все, что я хочу — это чтобы вы были счастливы. Я обнаружил некоторое время назад, что хочу, чтобы вы были счастливы, с того самого момента, как познакомился с вами. Если бы я мог купить вам домик в Далмации, я сделал бы это, но я не могу — и поэтому купил лотерейные билеты. Вы этого заслуживаете. И не только этого — всего на свете.

Наступила пауза. Момент тишины, когда ничего не происходило, только его большой палец медленно и мягко поглаживал тыльную сторону ее ладони, чуть задерживаясь на бугорке между большим пальцем и указательным, поглаживал так нежно, что Агате казалось, будто ее кожа вот-вот растает. Ей вспомнилось, как в детстве она ездила к кузинам в деревню и заболела. Тогда, как раз перед тем, как у нее начался жар, она испытывала такие же ощущения: кожа стала необыкновенно чувствительной и словно бы даже исчезла, не оставив ей никакой защиты от окружающего мира, и каждое прикосновение обжигало, будто горячие угли.

— Нам снова дали столик у окна, — сказал, наконец, Тибо.

— Да. Наверное, скоро это будет «наш столик», — откликнулась Агата и, тут же подумав, не зашла ли слишком далеко, быстро прибавила: — Извините.

— За что? — спросил Тибо. — Хватит извиняться. Просить прощения вам совершенно не за что. Кто вас этому научил?

— Я просто подумала, что мои слова прозвучали немного самонадеянно. Словно я жду, что вы будете водить меня сюда каждый день. Словно это будет происходить регулярно.

— Я бы не возражал, — сказал мэр. — Мне бы даже хотелось, чтобы это происходило регулярно. Если вы не против.

— Думаю, я совсем не против. Было бы славно, — сказала Агата и через мгновение, которого ей хватило, чтобы сглотнуть, прибавила: — Если не возражаете вы, Тибо.

Мэр не оставил это незамеченным.

— Вы назвали меня по имени, — сказал он. — Никогда прежде вы этого не делали.

Агата сжала его руку и улыбнулась.

— Вы были первый. Вы обратились ко мне по имени сегодня утром.

— Я не посмел бы!

— А вот и посмели. В той записке, что была в конверте с лотерейными билетами, было написано «Дорогая Агата». Я заметила. Вы впервые обратились ко мне иначе — не как к «госпоже Стопак».

Тибо прокашлялся и кивнул.

— Да, — сказал он медленно, — и представьте себе, что для того, чтобы составить эту записку, мне потребовалось извести всего полторы стопки писчей бумаги. Целую рощу вырубили, чтобы я смог написать дюжину слов и пригласить вас пообедать.

Они немножко помолчали, глядя друг на друга, и тут в глубине кофейни распахнулась дверь и показалась Мама Чезаре с дымящимися тарелками в руках. Пока она пробиралась среди столиков, Тибо и Агата отпустили руки и разжали никак не желавшие разжиматься пальцы. Когда Мама подобралась к ним, они уже приняли строго-официальные позы и соприкасались лишь взглядами.

— Спагетти, — объявила Мама Чезаре. — Придете завтра, будут ньокки.

— Спагетти — тоже замечательно, — сказал Тибо, но глаз от лица Агаты так и не оторвал.

— Очень хорошо, — улыбнулась Мама Чезаре. Она поставила на стол корзинку с хлебом с хрустящей корочкой, не забыв при этом пояснить: — Хлеб, хороший хлеб, — предложила вино, воду, салаты, масло и уксус и выполнила все священные ритуалы итальянского кафе, посыпав тарелки тертым пармезаном и помахав в воздухе перечницей, в которой было что-то неуловимо фаллическое.

Когда она снова удалилась, Тибо попросил:

— Расскажите мне побольше о себе.

— Я и так рассказала вам вчера слишком много. Лучше вы расскажите о себе.

Тибо помолчал, пытаясь справиться с отправленными в рот спагетти, и, когда почувствовал, что может говорить как следует, сказал:

— Мне нечего рассказывать. Вы и так все знаете. Весь город знает обо мне решительно все. Это моя личная трагедия — в моей жизни нет ничего, о чем не было бы всем известно.

— Да я о вас почти ничего не знаю.

— Трудно поверить. Насколько я могу понять, вам известно все практически обо всем, что только ни происходит в Доте.

— Да ну, всякие глупости. Средство от вшей, проделки гипнотизера и прочие пустяки. Я знаю, что вы, Тибо Крович, хороший человек, добрый и красивый…

— Красивый!

— Да. По-своему вы очень красивы. Вы человек спокойный, честный, надежный и добрый, но больше я о вас ничего не знаю.

Тибо посмотрел на Агату, подносящую ко рту вилку со спагетти, и заметил в ней нечто такое, чего никогда прежде не замечал в женщинах. Было время (десять лет назад, двадцать лет назад, раньше?), когда дни, подобные сегодняшнему, должны были быть в порядке вещей, когда многообещающий молодой человек Тибо Крович должен был частенько заглядывать в «Золотого ангела» и даже в «Зеленую мартышку», громко смеяться в компании друзей и пить чуть больше, чем следует; он должен был сидеть в укромной нише у окна, держа за руку какую-нибудь симпатичную девушку, притворяться, что не замечает, как она рисует в воображении картины свадьбы, и думать о том, что утром надо будет послать ей цветы, а на следующей неделе неплохо бы пригласить на свидание ее сестру. Это нужно было делать тогда. Десятки молодых женщин должны были сменять друг друга в его жизни, ежегодно уступая друг другу место на рождественском благотворительном балу — целая вереница добровольных жертв, попавшихся в силки его простыней; и еще — одна, та, которая пришла и осталась бы навсегда и никогда не надоела бы. Только одна. Единственная. Та, которая потихоньку полнела бы в бедрах и раздавалась в талии, та, которая пролежала бы в матрасе ямки и ложбинки, та, которая снова и снова производила бы на свет пухлых, румяных и умных детей — целый дом детей. Это было бы правильно и естественно тогда, но не сейчас. Он упустил свой шанс. Даже самые преданные своему делу садовники из управления городских парков не могут заставить нарциссы цвести в октябре.