Генри Олди - Маг в законе. Том 1

Сыграем в четыре руки?!

– Кто видел? – деловито спросила ты. – Кроме купцова Мишки, кто-нибудь видел?

Марфа-солдатка вскинула подбородок, демонстрируя нежелание отвечать "всякой каторжанке", но бабу опередил неугомонный Тимоха.

– Слушай ты их! – доверительно сказал он тебе, с опаской подходя ближе. – Шавит Марфа, как бог свят, шавит!.. никуда твой ром не делся.

– А я говорю: убег! – Марфа решила стоять до последнего.

И тут Тимошка-лосятник сказал те слова, за которые тебе вдруг захотелось кинуться к нему на шею и расцеловать в обе щеки, сплошь заросшие пегой бороденкой.

– Дура ты, Марфа! – сказал он. – Ить прийдем на гулянку, сама глянешь: кто убег, а кто на лавке сидит! Ладно, хватит бары растабаривать… смеркается. Пора идтить.

Ты смотрела им вслед, чувствуя, как внутри, удивительным ребенком, зреет решение.

Улыбалась.

Так улыбалась, что Федюньша глянул было тебе в лицо, да и отшатнулся, закрывая рот ладонью.

– Эй, красавец-мужчина!

Лосятник обернулся.

– На гулянку, говоришь? А кто только что пел: "Айда с нами! Пить будем, гулять будем!"? Брехал, выходит?

– Я? брехал?!

Он просто не в силах был поверить своему счастью. Хлопал редкими ресницами, гонял желваки на скулах. Точь-в-точь бездомная псина, когда ее вдруг поманят от двери куском калача.

Тебе было его жалко, Княгиня?

Нет.

Тебе никого не было жалко; даже себя.

– Дык что это? как это? идешь, значит?!

– Иду. Эй, бабоньки, примайте товарку!

Догоняя их, ты заметила: лица Марфы с дочкой изменились. Оплыли, налились добродушием. Понимающе брызнули светом. Словно они давно ждали от тебя такого поступка; ждали, устали, а вот дождались-таки!

А Федюньша не стал тебя останавливать.

– Н-но! – послышалось за спиной. – Н-но, постылая!..

Уже на опушке ты обернулась.

Маленькая телега стояла на взгорке, и молодой Сохач спорил о чем-то с невесть откуда взявшейся девчонкой – рябая егоза юлой вертелась на месте, и рядом возвышалась башня могучего собеседника.

Жалко, что ты не умеешь рисовать, Княгиня.

Просто помаши им рукой: Федору, вертлявой Акульке, выбежавшей вам навстречу – помаши и иди себе дальше.

Хорошо?

Шли мало.

Не на самом деле, потому что к месту вышли уж затемно, при свете бледного, чахоточного месяца, в пятнах болезненного румянца – просто тебе показалось, что и не шли-то вовсе.

Летели.

Откуда силы? откуда веселье? откуда эта странная торопливость?.. даже думать не хотелось. Что-то близилось к концу. Удача? беда? жизнь? Пустяки. Ты шутила, заигрывала с растерянным от нежданного счастья Тимохой, раскрутила обеих баб на водопад частушечной похабени, умело поддержав вторым голосом; сама спела два-три романса, из тех, что «пожесточе», для белошвеек – и все остались довольны.

Спросила про волков.

"Не волчьи места," – равнодушно отозвался охотник, закидывая ружьишко подальше за спину.

Ладно. Только отчего ж тогда спина чешется? Не от клопов гостиничных – от ощущения чужого взгляда. Откуда желание оглянуться, и не просто так, а резко, или исподтишка, или еще как? – но увидеть, подглядеть? Бред, чушь! – Тимоха дурак, но лосятник бывалый, учуял бы, будь что неладно…

Он и учуял.

Уже на подходах, когда за кучугуром валежника, по левую руку от гряды мачтового сосняка, замаячила избенка-растопырка – Тимоха, приобнявший тебя-послушную за плечи, вдруг извернулся. Оборвал пустую болтовню на полуслове, гадюкой нырнул в кусты. Ты не остановилась. И правильно: вон, Марфа с дочкой идут, как будто так и положено… они идут, и ты с ними.

А надо, чтоб иначе поверили: они – с тобой.

Раз надо, значит, поверят.

– Ай! пусти, дяденька!.. пусти, шиш окаянны-ы-ый!

Визг, способный поднять мертвеца из могилы, был знакомый. И девка, которую минуту спустя лосятник выволок из кустов за ухо, тоже была знакомой.

Акулька Луковка, рябая юла.

– Ты что? ты на кой?! – без смысла орал Тимоха, пуще выкручивая нежное девичье ухо. – Ах ты, падина! Следила?!

– Я с вами-и-и!

– На кой, грю?!

– На твой! Девки с парнями на посиделках – меня гоню-ю-ют! Сами цалуются! зажимаются! в шепотки играют! а меня – в тычки-и-и! Малая, мол, рябая, на лице черти горох молотили! Я с вами!

– Да лета-то твои каковы, пустеха?!

– Шестнадцатый! Скоро уже!..

Лосятник замолчал. Отпустил ухо, зато подцепил костлявыми пальцами ворот драного кожушка.

Пригляделся.

– Ин ладно, – буркнул. – Там решат: куды…

Дура-Акулька не уловила в Тимохином голосе тайной угрозы. Запрыгала, заскакала.

– Пошли! ну, пошли!

Ты обогнала обеих баб и первой направилась к избе. Об Акульке не думалось. Не до того. Игра намечалась втемную, шулерской сдачи, и от лица, от голоса, от фарта случайного зависело больше, чем от лишних дум.

Ну что, Княгиня, заходим в избу?

Да.

Оно и в городе: полно тайных хаз, о каких всякий околоточный давно осведомлен, бывает, что и в гости захаживает, шкаликом безъакцизки побаловаться. Спросит такого следователь по особо важным:

– А правду говорят, Федотыч, что ты всех беглых по трущобам знаешь, знаешь да не арестовываешь?

– Правду, – ответит старик-околоточный. – Потому и двадцать лет на посту, а не в гробу!

Что с него взять – прав ведь!

Так и здесь: небось, полно народу, кто про сию заимку ведает, а зачни имать-допрашивать, любой ни сном, ни духом!

Народишко везде одинаков.

– …ах, какие дуси! Эй, солдатик! – будешь моим цыпа-лялей? Ну хоть лафитом с лимонадиком угостишь?!

Жаргон барышни из двухрублевого, средней руки дома терпимости сработал без осечки. Даже тот, в солдатской шинели – даром что щуплый, а глаза-то атаманские, с прищуром – даже он снял руку с карабина. А громила со свиным, многажды ломаным носом, и вовсе окосел не от водки – от твоего явления. Видно, друг-солдатик в звании загадочного «цыпа-ляли», да еще лафит с лимонадиком, столь обычные в таежной глуши, произвели на громилу неизгладимое впечатление.

Вон, даже хрюкнул утробно – засмеялся, стало быть.

Только двое не обернулись к тебе. Не до того: играли на щелбаны в "чистку перышек". Две растопыренные пятерни лежали на столешнице, рядом с полупустыми бутылками и остатками харча; два ножа с умопомрачительной скоростью отбивали чечетку, вонзаясь в доски между пальцами. Быстрее! еще быстрее! вон и кровь показалась у одного, да что там кровь? – ерунда!

Быстрее!

И встали, как упали.

Разом.

– Ну, Петр, – сказал сукин сын, беглый-сидячий Друц, весело ероша отросшую на поселении шевелюру, насквозь пронизанную серебром нитей. – Ну, гусь сизый… Подставляй лобешник!

Длинный Петр сосредоточенно зализывал палец.