Дом, где живет чудовище - Мара Вересень
Последним воспоминанием были ледяные руки Ингваза. Я не успела шагнуть за круг оберега. Мой мертвый муж-дракон, сотканный из воды, магии и жажды мести, дернул меня за волосы и обхватил, заключая в удушающие объятия.
— Попалась, куколка Эли. Ты хорошо пряталась, но я тебя нашел. Мы с тобой одно, ты моя, — нежно говорил он, удерживая за шею под подбородком так, чтоб я не могла отвести взгляда от его безумных темных глаз.
— Твоя, я твоя, — отозвалась я, как тысячу раз до этого, чтобы тот, кого я несколькими минутами назад вытолкнула прочь из комнаты, не пострадал. А я… как-нибудь.
Смотрела, не моргая, ведь стоило моргнуть и хоть на миг перестать смотреть на его жутко красивое лицо, становилось нечем дышать. Ингваз улыбался счастливо, как истосковавшийся в долгой разлуке любящий муж, и гладил меня по лицу и рукам, а ногти из стекла рисовали алым по коже.
Вокруг и внутри меня полно тяжелой густой воды, она поднялась, обожгла холодом глупое сердце, поддавшееся ритму метронома в чужой груди, и накрыла меня с головой. Не шевельнуться, не вдохнуть, не… Остановилось. Тишина. Тишина. Тишина. И — два удара, будто чья-то рука упрямо толкнула маятник.
Обрывками вспоминалось: осторожные прикосновения, голос, что звал по имени, что-то мягкое и теплое, словно птичьи перья с изнанки крыла, на плечах, а еще кто-то большой и надежный рядом, стремящийся защитить. Как папа.
Однажды я приехала к родителям без предупреждения и мужа. Маму не застала, отец был дома один, и хоть выглядела я идеально, почти, он как-то понял. Может, по взгляду, или по тому, как я берегла едва сросшуюся руку и не стала снимать перчаток. Он сам сдернул сначала одну, затем вторую, увидел порезы на ладонях и как я прикусила губу, когда он слишком сильно сжал запястье. Я говорила, что сама виновата. Папа сначала возражал, затем кивал, жалел меня, гладил по волосам и плечам. Я сказала, что больше не приеду, если он устроит сцену Ингвазу из-за глупых подозрений, а он сделал вид, что поверил моим словам. И приехал сам. С мамой. Она дышала прерывисто и часто нюхала соль, жаловалась на аллергию, от которой глаза красные, но я слишком поднаторела во лжи, чтобы не различать ее словах других людей.
Я играла в хозяйку, к которой внезапно нагрянули гости. Ингваз был радушен и вежлив. Все, как на этих вот акварельных открытках, где солнышко, семья на пикнике, бабочки, цветы и улыбки. Нарисованные. Очень красивые. Но стоит брызнуть воде — рисунок расплывается уродливыми кляксами.
Во время обеда папа извинился и вышел. Сказал, что скоро вернется, но прошло больше десяти минут, а его все не было, и Ингваз вышел следом. Вместо того, чтобы “вымыть руки”, отец как-то нашел мою комнату, оценил и интерьер, и замок на двери снаружи, и обилие краски на туалетном столике, уместное разве что в гримерной театра, и набор снадобий от ушибов и прочего.
Папа впервые на моей памяти повысил голос. Только его и было слышно в застывшей тишине столовой, где я улыбалась и верила в мамину аллергию, как она в мою неуклюжесть.
Они вернулись вместе. Папа был бледен, на щеках пятнами проступал гнев. Ингваз был убийственно спокоен.
— Мы ее забираем, — твердо сказал отец.
Муж чуть поклонился и вопросительно посмотрел на меня.
Я осталась.
Любой бы остался, зная, какой он и на что способен, но родителей это не уберегло.
Пожар. Две символические урны в фамильном склепе и общая на двоих памятная гравировка: Эдарт и Улрика Вилдероз. В любви до последнего часа.
Я бы и не знала о их гибели, просто Ингваз уехал по делам, а поверенный подготовил бумаги раньше, чем обозначил срок, и решил сам их отнести.
Муж не стал ругать или наказывать меня за любопытство, он долгие две недели был как раз таким, каким мне представлялось в мечтах до венчания, а потом наконец отвез меня к озеру — это было лучше, чем смотреть на серое пепелище, оставшееся от дома и садика, выползшее на луг длинным жадным языком. Когда мы вошли в склеп, супруг не торопил, позволяя попрощаться и терпеливо держал за руку.
— Теперь ты только моя, — шепнул Ингваз, стер слезы с лица и утешил. Так, как ему хотелось. Прямо там, на месте последнего пристанища моих единственных близких людей.
У меня ничего от них не осталось. Только картинка — испорченная водой акварельная открытка — и желание уберечь.
Кажется, мой пульс меня выдал. Орвиг хмурил брови, укоряя взглядом золотых глаз, шипел на лезущую под руки Лексию, а затем, едва разминувшись в с убиравшей комнату служанкой, вошел Лар… Алард Эдсель с саквояжем целителя в руках.
Он был растерян, от того хмур и раздражен. Белая с золотым маска сидела криво и наверняка прятала морщинку меж сдвинутых к переносице бровей. Волосы растрепаны, рубашка в следах от воды. Алард скользил взглядом по комнате пока не остановился на мне.
Первое, что я сделала — потащила одеяло на себя. Глаз Эдселя было не видно, но лежать в одной сорочке, когда смотрят так пристально…
— Лексия, душечка, — проговорил целитель, оглядываясь, — подайте мне мою сумку, а вы, бесстыжий мальчишка, прекратите таращиться и подите вон из девичьей спальни.
Хозяина поместья как ветром сдуло. Волшебство. Следом, как только саквояж оказался у целителя, была таким же магическим образом выдворена мадам Дастин.
— Самое время для душевных разговоров, моя дорогая, — коварно улыбнулся Орвиг, повел рукой, что держал над моей грудью, и все светильники, кроме стоящего на тумбочке у кровати, погасли.
Изначально было ясно, что как-то объяснять произошедшее придется, и я почему-то малодушно радовалась, что это Орвиг, а не мадам Дастин или, не дай небо, Эдсель.
— Вы меня нашли?
— Алард.
Вторая рука Истара так и осталась на моем запястье, и трепыхания сердца не стали для него секретом. Впрочем, думаю, он и так бы это понял. Целитель растянул уголки губ и, чуть кивнув сам себе, продолжил:
— Сказал, что заметил разбитое окно, когда возвращался, и зашел проверить, все ли в порядке. Нашел вас и позвал меня.
Да, так и есть, ни слова лжи, только акценты расставлены иначе. Заметил окно,
