Дом Одиссея - Клэр Норт
И все же у Елены, бывшей царицей двух царств и когда-то признанной самой остроумной, самой тонко чувствующей из всех авторитетных в женских вопросах особ, вертится на языке что-то душащее ее. Ведь если за ужином она свободно болтала обо всем, неся легкомысленную чепуху, то сейчас слова выходят с трудом, словно на этот раз – представьте себе – разговор предстоит серьезный. Словно ей нужно обсудить с сестрой что-то по-настоящему значимое, но она не знает как.
В Трое Гекуба, жена царя Приама, как-то раз за столом перед всеми присутствующими сказала: «Ты прекрасна, дочь моя. Но не позволяй никому убедить себя в том, что ты мудра».
В Спарте еще до появления Париса сестра Елены Клитемнестра, тогда еще возлюбленная жена Агамемнона и царица Микен, когда слышала высказывания Елены, рыдала от смеха, восклицая: «Посмотрите на нее – да она настоящий философ!»
Женщина-жена, особенно красивая, не должна быть молчаливой. Елена это усвоила. Молчаливые женщины – угрюмые, злобные, коварные заговорщицы. Но также она не должна быть слишком говорливой. Болтливая женщина – брюзга, зануда, назойливая сплетница. Требуется найти идеальный баланс, при котором она будет создавать видимость участия в беседе, но без заминки покинет ее, если речь пойдет о важных вещах. Позже она обнаружила, что это требование было общим в Трое и Спарте, у Париса и Менелая.
А теперь она потягивает вино из сияющего кубка, наполняемого служанками, ее глаза широко распахнуты, а речь сбивчива, когда она произносит:
– Как… так вышло, что Телемах покинул Итаку?
От этого вопроса у Пенелопы перехватывает дыхание, словно от пощечины. Наверное, Елена замечает это, а может быть, и нет – ее взгляд уже устремлен куда-то в сторону, – но добавляет с тихим вздохом:
– Похоже, он замечательный юноша.
– Он отправился на поиски отца, – наконец отвечает Пенелопа, наблюдая за двумя спартанскими служанками, которые ни на кого не смотрят, замерев на своих постах у входа в этот крохотный садик. – Чтобы найти Одиссея, живого или мертвого. В любом случае – ответ.
– А если он мертв?
– Тогда Телемах вернется, чтобы потребовать принадлежащее ему по праву рождения.
– Царство, ты хочешь сказать? – хихикает Елена. Пенелопа с трудом удерживается от гримасы, услышав этот звук. – О боги, это будет нечто! Царь Телемах. Что ж, не сомневаюсь, что ему все удастся. Такой сильный юноша непременно найдет способ.
– Естественно, он ожидает, что достойные союзники его отца: Орест, Нестор, твой добрый муж Менелай – поддержат его требования.
– Само собой, конечно! У моего мужа к Одиссею действительно совершенно особое отношение. Он сделает все для его сына, вот увидишь. Увидишь.
Улыбка застывает на лице Пенелопы. Она подносит чашу к губам, но не отпивает ни глотка, забыв даже притвориться.
– А как насчет тебя? – спрашивает Елена, кладя руку на колено Пенелопы. Та вздрагивает, как от укуса осы, но Елена, похоже, этого не замечает. – Ты выйдешь замуж, когда Телемах вернется? Полагаю, что не сможешь, даже если твой муж мертв, – по крайней мере, без одобрения сына. Может быть, жизнь при храме? Говорят, отдавая себя службе в святом месте, находишь такое спокойствие и умиротворение, о котором нам, суетным созданиям, остается только мечтать. Смирение. Я часто задумываюсь, не отправиться ли мне в подобное место, но ты знаешь, как это бывает: мне приходится выполнять столько обязанностей, на мне такая ответственность. Работать, работать, работать, пока не упадешь, да?
Она со смехом отводит кубок в сторону.
Зосима наполняет его и сразу же отступает.
Пенелопа разглядывает свою двоюродную сестру, опустив голову и подняв глаза, изо всех сил стараясь не глазеть, но не в силах остановиться.
– Мои дети, конечно… да, для них это было тяжело, – вздыхает Елена. – Ведь и меня, и Менелая не было рядом так долго. У них было лучшее образование, самое прекрасное воспитание, какое только можно представить, но ты же знаешь, как это бывает. В наше время детей заставляют взрослеть так быстро, тебе не кажется?
Из детей Менелая выжили двое: Никострат и Мегапент. Оба родились у рабынь, и оба поклялись, что скинут мачеху в море, как только отца не станет.
Из детей Елены выжила лишь одна, прелестная Гермиона, которая была достаточно взрослой, чтобы помнить, как мать гладила ее по волосам до войны, а еще чтобы помнить, каково это – быть брошенной.
– Какой была Клитемнестра перед смертью?
Вопрос возникает ниоткуда. Он звучит так, словно Елена спрашивает о происхождении необычного цветка или интересуется, каким способом Пенелопа солит рыбу. На мгновение Пенелопе кажется, что она просто не расслышала, но, переводя взгляд с двоюродной сестры на ее служанок и назад, она видит лишь ожидание в глазах Елены. Зосиме и Трифосе следовало бы отвернуться, отойти подальше, услышав этот интимнейший из вопросов, дать царевнам Спарты возможность наедине поговорить о своей погибшей сестре. Но нет.
– Она была… готова, полагаю, насколько можно быть к этому готовой, – отвечает Пенелопа наконец. – И знала, что ей придется умереть, чтобы Орест смог стать царем. Мне кажется, она до последнего мгновения думала о сыне.
– Даже несмотря на то, что он убил ее?
– Да. Таково мое… несовершенное понимание всего этого.
Елена кивает и делает глоток, глядя в пространство.
– Он поэтому обезумел, как ты думаешь?
Пенелопа вцепляется в свою чашу, как воин – в щит под градом стрел.
– Обезумел? – бормочет она.
– Да, обезумел. Разве не об этом все говорят? Что он сбежал из Микен потому, что лишился рассудка, и что лишь его сестра Электра не дала ему показать свое безумие на людях? Так говорит мой муж, а у него повсюду люди.
– Орест выполнил свой долг и отомстил за смерть отца, – отвечает Пенелопа, и голос ее похож на хруст гальки под ногами. – С чего бы ему обезуметь?
Елена отметает ее слова одним взмахом тонкой, изящной руки.
– О боги, – хмыкает она, – да ведь он же убил собственную мать! Его отец убил его сестру, мать убивает отца, он убивает мать – я хочу сказать, вся семейка проклята, разве нет? – И снова этот визгливый смех. Пенелопе приходится сдерживаться, чтобы не заскрипеть зубами. – Сыны Атрея! Их прадед накормил богов плотью собственного сына, потом Атрей накормил брата плотью его детей – вся история этой семьи состоит сплошь из каннибализма, насилия и инцеста; неудивительно, что Орест лишился разума! Когда папочка сказал мне, что я стану женой Менелая, я обрадовалась, само собой, просто затрепетала от восторга, но все равно прекрасно помню, как повернулась к отцу и спросила: «Папа, ты уверен, что этот огромный воин просто не съест меня?»
И снова этот смех – только громче, выше, визгливее. У Пенелопы зубы раскрошатся, если так пойдет и дальше.
– Ты винишь в случившемся богов? – спрашивает она наконец с осторожностью, даже с опаской, надеясь, что вопрос не вызовет недоумения.
– Конечно, нет! – восклицает Елена. – Из гнилого семени – гнилая поросль! Жестокость порождает жестокость. Таков ход вещей. Разорвать этот порочный круг намного сложнее, чем идти по нему… бедняжки.
Пенелопа хмурится. Возможно, что в словах, слетающих с губ Елены, есть если не мудрость, то по меньшей мере своего рода правда. Весьма тревожащая мысль. Все эти годы Пенелопа и не подозревала, что в речах двоюродной сестры даже в малых дозах может присутствовать хоть первое, хоть второе.
Зосима снова наполняет кубок Елены. Автоноя даже не подходит к чаше своей госпожи.
Пенелопе хочется кое о чем спросить.
Об этом не прочь спросить, пожалуй, каждый смертный из ныне живущих.
К примеру, ну так, сестрица, дорогая, признавайся: Парис тебя похитил или ты сама с ним сбежала, если начистоту? О чем ты думала? Что происходило в твоей голове? В нем ли было все дело? А может,
