Наталья Гвелесиани - Дорога цвета собаки

Вопрос заставил Дон Жуана съежиться (внутренне, разумеется). Но он совладал с собой и заявил громче:

– Я буду страховать тебя. Ты же знаешь, что все мои восхождения завершались удачно.

– Так же, как и похождения?

– Анна, ты пойдешь со мной в горы?

Донна Анна была достаточно умна для того, чтобы не тратить время на раздумья.

– Мы пойдем на трехпиковую гору?

– Нет, я уже когда-то бывал там, а штурмовать одно и то же скучно. Думаю, двух часов на сборы нам хватит. Я уже почти приготовил все необходимое.

– Как, так скоро?

– Да, моя дорогая.

Дон Жуан быстро вышел. Он боялся, что промедление поколеблет его решимость, и тогда придется идти в кабак и, залив горечь потери, вновь бродить по свету в поисках новизны, способной утомить его всего за медовый месяц, равный свежести натюрморта.

Вскоре они уже стояли у подножия скалы, скорее широкой, че м =высокой, похожей на одинокого сурового серого слона с единственным бивнем. Кончик бивня и был той вершиной, которую предполагалось одолеть.

Дон Жуан незаметно глянул искоса на любознательные черные глаза, резко выступающие на мраморно-белом лице, еще сохранившем следы затянувшегося отдыха. Он подумал, что мог бы еще некоторое время любить ее здесь, внизу, не взваливая на хрупкие плечики своего горного неба – капризного, своевольного. Настроив незаметно фотоаппарат, он сделал неожиданный снимок. Хотел запечатлеть двойственный взгляд: любознательный снаружи, а внутри, под радужной оболочкой, такая укоризна и тревога, что Боже мой, как не умереть уже сейчас, не простив себе преступного счастья, за которым крадется беда! Или же, как не посмеяться, рассматривая фото постфактум с любимой, в случае удачи, рассчитывать на которую было безумно? Донна Анна была самой прекрасной женщиной из всех, кого он знал, а скала, на которую требовалось совершить восхождение, считалась одной из самых опасных в округе. Путь сулил немало неожиданностей.

Супруги обвязались веревкой и пошли по пологому на первых порах склону.

Начало дня сложилось пасмурно. Но уже через час небо залила почти слитая с голубизной позолота невидимого прохладного солнца. Это приободрило женщину. Волнистые волосы стали похожи на поверхность моря с ярко-рыжим отливом. Оставляя изжелта-бурый цвет, несся минеральный родник. Донна Анна подставила под искрящуюся струю сложенные лодочкой ладони и стремительно поднесла к губам.

Дон Жуан сделал еще один неожиданный снимок. Анна, заметив, повернулась к нему, потянулась всем телом, прощающе улыбаясь. Жуан щелкнул еще раз. Он почувствовал, что это очень удачный снимок, который будет долго вдохновлять их на вилле в случае удачи: так он продлевал жизнь внизу, чтобы не идти в горы сразу же после спуска.

– Жуан, у меня кружится голова, внизу так мелко!

Анна жгла ему взглядом спину, а он, поминутно оглядываясь, импровизировал, поглаживая веревку:

– Не надо смотреть вниз. Смотри на вершину. Мы связаны одной веревкой – ты и я. Хочешь – пройди вперед. Ты можешь взойти на вершину первой. Ты можешь пойти выше вершины – одна, по воздуху, бросив меня на высшей точке опоры. Я не очень обижусь. Не оглядываться назад – это главное. Когда-нибудь, возможно, ты будешь вести меня по склонам, а я найду долгожданное счастье в вечной погоне за тобой. Но теперь… Теперь ты должна следовать строго по моим следам.

Из-под ботинка Дон Жуана откололся плоский острый камешек. Скользнув по ноге Донны Анны, он причинил ей боль даже сквозь брезентовые брюки.

– Ах, Жуан, мне нужен лист подорожника!

Он улыбнулс этим забавным трогательным словам, и Анна, прочитав его мысли, рассмеялась. Дон Жуан пришел в восторг от того взаимопонимания, которое еще только налаживалось между ними. Спустившись к жене, он нежно прильнул щекой к ноге в свободных брюках. Никогда не любил он горы и женщин так сильно.

Тропа, которую они прокладывали, неумолимо набирала крутизну и скоро встала на одном участке стеной. Оставшуюся часть дня они молча отвоевывали сантиметры у отвеса в тридцать метров. Но Дон Жуан хорошо знал, что усталость, капризы, слезы – впереди. Ведь это был только первый день восхождения.

Багряные вершины соседних гор напомнили о закате.

– Не ты ли создал эти горы, извергая кровь из сердец своих возлюбленных? – ввернула между прочих шуток Донна Анна.

Они уже организовали ночлег на уступе и лежали рядом, плечом к плечу, снова счастливые, притихшие…

– Горы не так уж насыщены красным, – сказал серьезно Дон Жуан. – Посмотри, как порозовели склоны. Розовый цвет – цвет здоровой инфантильности. Им пропитаны и облака, параллельно которым слепо бежит наш слон. Не пройдет и недели, как мы оседлаем его бивень.

Решимость их скрепил долгий поцелуй.

Плыли по небу в соитии, находя опору только друг в друге, забывшиеся надменные коршуны.

А потом между лежащими на уступе людьми встрял сон. Густой и въедливый, он распался на две неравные части и покрыл их, двуликий, каждого по-своему. Дон Жуан шел в самое небо по упругому воздуху и вел за собой на веревке Донну Анну. Он высматривал в вышине зоркие глаза Марии из Магдалы. А Анне снилась вилла. Широкая двуспальная кровать с верблюжьим одеялом и подушкой из лебяжьего пуха. В подушке утопал большой черный камень с розоватым отливом. "Откуда здесь камень? – подумала она. Его нужно столкнуть с кровати". Анна налегла на него, но не смогла сдвинуть с места. Тогда она перевалилась через камень и слетела, как перышко, на пол, который был наяву бездной…

Анна не вскрикнула, будто нарочно, чтобы не прервать последнего восхождения мужа, который даже не почувствовал перекатившегося через него тела. Веревка, которой они были связаны днем, подпирала, свернувшись змеей, его невероятно тяжелую голову.

Дон Жуан шел.

Донна Анна летела…

…Огненные стены мчались вверх. Горящие балки неслись, оставляя за собой клубы дыма, в метре над его телом. Он падал спиной – непоправимо, насовсем. " – Нет! Нет! Нет!" – заколотил он криком в стены. Вспыхнуло перед лицом дикое, сумасшедшее солнце. Он упал на него грудью – упал вдруг ввысь, перевернулся на спину, рванулся и… открыл глаза.

Он лежал под открытым небом, на плаще. Колосья пшеницы обступали его, как истуканы, за упавшими стояками палатки-тента, с которых была сдернута ткань, и столб неусыпного солнца стоял на макушке. Все в природе из-за отсутствия ветра было обездвиженно. Стрекот кузнечиков делал воздух кричащим, воспаленным. Рука нашарила шляпу и накрыла ею голову машинально. Сердце тоже успокоилось само собой. В последнюю очередь стройность приобрели мысли. Годар осознал, что сидит, широко раскинув ноги, среди пшеничного поля и пробует отдышаться.