Дана Арнаутова - Колечко

— Пей, девочка. Пей, милая. Это ничего, ничего страшного. Ты только вспомни потом — и не думай, слышишь? Не надо думать — надо поверить. Просто поверить себе… Спи, милая. Все хорошо…

Голос убаюкивал, гладил, или это руки гладили ее по волосам, распускали туго затянутый хвост, перебирали пряди. Тепло гуляло по телу: от ушей к пальцам ног, — и на рукаве куртки остался запах Вадима — Наташа незаметно прижала рукав к лицу, дыша ворованным ароматом, закрываясь им от всего мира, где кто-то кричал, что мясо вот-вот сгорит, кто-то звонко и заливисто смеялся, а мягкий глубокий голос пел под лениво перебираемые струны про Монмартр и каштаны. И Наташа, проваливаясь в пахнущую Вадимом тьму, теперь понимала, что в этом прононсе странного: он был старым, очень-очень старым, так выговаривали окончания несколько столетий назад, просто она же никогда не слышала этого, только читала транскрипцию на уроках исторической грамматики французского — вот сразу и не поняла. Да и теперь — моментально забыла.

Фото для Наташи. Продолжение истории

Утро оказалось поздним и тяжелым. Наташа с трудом разлепила ресницы и долго смотрела в беленый потолок, не понимая, где находится. Потом память вернулась, но кусками: Марья Антоновна, документы, автобус. Выплывали картины вчерашнего пикника: Вадим, Анжелика, Жан-фотограф. Странная компания. Вино, шашлык — и фотографирование, после которого она заснула. Там заснула, на поляне. А проснулась — здесь. Одетая, только ботинки с нее кто-то заботливо снял, прежде чем уложить и накрыть покрывалом. Нет, ботинки стащил с нее Вадим еще раньше. А фотографировалась она босиком? Память никак не хотела возвращаться полностью, и только Вадим вспоминался ярко и сладко. Наташа понюхала рукав куртки, но запах уже ушел, да и воспоминания блекли, будто это все происходило не с ней. Да и что происходило-то? Посидела в компании, поела, выпила совсем немного, сфотографировалась. Все выглядело так просто и обыденно, что хоть вой от этой обыденности. Поднявшись на дрожащие почему-то ноги, Наташа потянула к себе сумку, повешенную на спинку стула рядом с кроватью. Мобильник почти разрядился, но время еще показывал: через час автобус. Взяв расческу, разодрала спутавшиеся, пахнущие дымом волосы, связала найденной на стуле резинкой. Выглянула в окно. На соседнем участке было тихо. И машин на улице не было — ни одной.

Сунув ноги в ботинки, она выползла на крыльцо, качаясь от непонятной слабости, и едва не споткнулась о пятилитровую флягу воды, оставленную у двери. Надо же, и об этом позаботились. А вот разбудить ее и прихватить с собой в город, никто не подумал. Неужели ночью уезжали? Да все равно…

Было обидно, но как-то глухо, не по-настоящему. Полив себе на руки, Наташа умылась, прополоскала рот и напилась. Отчаянно хотелось в душ, но это уже дома. Смочив остатками воды большой носовой платок, она зашла в дом, быстро разделась и обтерлась платком, словно это могло убрать запах дыма и вина, въевшийся в волосы, кожу, вещи. Проверила — документы лежали в сумке, как и вчера.

Застелив постель, она вышла и закрыла дом, ощутив мимолетное сожаление, словно покидала странное, но хорошее место, запомнившееся чем-то особенным. Завязала калитку все той же проволокой и ушла, не оглядываясь на соседний участок. На улице было непредставимо тихо, несмотря на время, близящееся к полудню. Не лаяли собаки, ни единой души не было видно во дворах: Наташа будто шла по мертвому городу из американского ужастика, только страшно не было ничуть, зато навалилось тяжелое оцепенение, глушащее мысли и чувства. Под его наркозом она дождалась полупустого автобуса, поднялась на высокую грязную ступеньку и села у пыльного окна, чувствуя, что на душе у нее так же точно пыльно и пусто.

Дома все было в порядке. Среди бабулек у подъезда Марьи Антоновны не оказалось, так что Наташа, решив сразу разобраться с поручением, не заходя к себе, позвонила в дверь к соседке. Дождалась шаркающих шагов и щелчка замка, сунула в едва открывшуюся щель документы и, невнятно извинившись, шмыгнула к себе, под непрекращающиеся слова благодарности за спиной. Дома было хорошо. Дома был душ, любимый жасминовый чай и замороженная пицца, плед, телевизор и нетбук, но сначала, конечно же — душ! Разомлев под горячими струями, она три раза промыла волосы шампунем, а потом еще и ополаскивателя не пожалела, до скрипа отмылась миндальным гелем, который до этого казался ей слишком сильно пахнущим, и, нарезав на куски разогретую пиццу, уволокла тарелку с чашкой чая на диван. Наркоз не проходил. Равнодушно глядя в зачем-то включенный телевизор и незаметно съев пиццу, Наташа посмотрела федеральные новости, потом местные, потом какое-то ток-шоу, пытаясь вспомнить, как зовут ведущего. Задремала, проснулась с головной болью и выключила бубнящий телевизор. Праздничная программа оказалась еще хуже будничной, так что вечером Наташа полила цветы, повесила проветриваться тщательно протертую куртку и вышла гулять в старой, не такой красивой, но куда теплее. Побродила по парку, съела хот-дог и вернулась домой.

И все время ей казалось, что она забыла что-то очень-очень важное. Важнее этого, забытого, не было и не могло быть ничего, но что это — Наташа не помнила. Снова и снова перебирая каждый момент того странного вечера, упиваясь тоской при воспоминании о руках, улыбке и глазах Вадима, она пыталась вспомнить — и не могла. То же самое было и на следующий день, когда пришлось сделать уборку и постирать, но большая часть дня все равно осталась свободной. От Марьи Антоновны, заглянувшей с тарелкой горячих пирожков, Наташа чуть ли не шарахнулась: почему-то видеть всегда приветливую соседку было неприятно и тоскливо. Она тоже это заметила, озабоченно поинтересовавшись, не заболела ли Наташенька. Наташа вяло и виновато подтвердила, что — да, заболела, а потом, когда дверь за Марьей Антоновной закрылась, подумала, что не такая уж это и ложь. Голова действительно болит, тело ломит и на душе такие кошки скребут… Похоже, вино Анжелики не помогло — и простуда все-таки не минует.

Вечер последнего выходного она проторчала у телевизора, беспрестанно делая горячий чай и заедая его пирожками с повидлом: аппетит почему-то никуда не делся, или это организм запасался на время болезни? Ночью снились кошмары: вязкие беспорядочные сны с меняющимися картинами, незнакомыми людьми и постоянным ощущением чужого взгляда. Ничего страшного в этом не было, но ни на секунду бесконечной ночи, даже сквозь сон, Наташу не отпускала дикая тоска, от которой хотелось плакать, просыпаясь и снова засыпая, комкая подушку и влажную от пота простыню.