Макс Фрай - Тубурская игра

Ступая на шаткий, зато покрытый надежным толстым слоем мусора причал Цакайсысы, по иронии судьбы и прихоти портовых властей именуемый Золотым, я твердил про себя: «Интерпретация – традиционный инструмент десакрализации, а вследствие асимметричного дуализма всякой когнитивной интенции, инициированная интерпретатором экзистенциальная деконструкция может содействовать прецедентному переформированию изначальной концепции...» — и не было в тот момент в Мире человека безмятежней меня.

Полчаса спустя я все еще находился на территории порта – и не потому, что заплутал, как это обычно случается тут со всеми путешественниками, просто порт велик, а я шел неторопливо, глазея по сторонам, даже «Маятник вечности» цитировать перестал – он мне оказался без надобности.

Я хочу сказать, изамонцы больше меня не раздражали, хотя остались столь же горластыми, хамоватыми и бестолковыми, какими я их запомнил. И нелепо пародирующие ритуальные головные уборы соседей-горцев меховые шапки, которые даже в жаркую погоду носит все здешнее мужское население, были на месте. И пахло от них по-прежнему слежавшейся козьей шерстью, но даже это больше не имело значения. Похоже, я здорово недооценил силу воздействия информации о проклятии Гургулотты Гаргахай на мое сознание. То есть я, конечно, надеялся, что теперь мне будет гораздо легче уговорить себя не раздражаться. А на деле и уговаривать не пришлось. Я просто не мог всерьез сердиться на этих бедняг. Вероятно, сказалась наработанная за годы учебы привычка сочувствовать пациентам – говорят, некоторым она успешно заменяет настоящее знахарское призвание; видимо, так и есть.

«Ничего, — думал я, ласково взирая на попытавшегося поставить мне подножку низкорослого типа в грязных розовых лосинах и полуметровой меховой шапке, полагающейся по рангу только местному начальству, — может быть, еще на твоем веку проклятие будет снято. И как же славно вы все тогда заживете». «Бедная девочка, — говорил я себе, провожая взглядом напуганную рычанием моего кошелька портовую воровку, — какая же у нее, в сущности, собачья жизнь. А родилась бы всего в нескольких сотнях миль отсюда, в Таруне, рисовала бы сейчас птиц на ставнях своего дома и горя не знала бы».

Вообще-то я довольно добрый человек – в том смысле, что чужие страдания меня скорее огорчают, чем радуют. И если я в силах чем-то помочь, не стану сидеть сложа руки. А если не в силах, постараюсь хотя бы не сделать хуже. Но такое творилось со мной впервые. Все-таки людям, которые старались мне навредить, я прежде не особо сочувствовал. Мстить не рвался, это правда. Но изводиться из-за их проблем точно не стал бы. А теперь разве только слезы не лил, но к тому, боюсь, шло. Так что в конце концов мне пришлось снова призвать на помощь «Маятник вечности» — чтобы не давать волю жалости, в данной ситуации совершенно бесполезной.

Заодно я наконец выбрался с территории порта, и это была хорошая новость. В городе все же гораздо чище, по крайней мере на центральных улицах, куда я почти сразу вышел, ориентируясь на слабые дуновения приятных запахов – вкусной еды и дыма от хороших ароматных дров. Все-таки что-что, а готовят в Изамоне превосходно. Может быть, потому, что поварами у них становятся только женщины? Я не раз слышал, женщины несколько более устойчивы к чужой ворожбе; возможно, проклятий это тоже касается?

Справедливости ради следует сказать, что прогулка по улицам Цакайсысы оказалась вовсе не столь ужасной, как в мой первый приезд. То ли исторический костюм произвел желанный эффект, то ли отразившееся на моем лице сострадание почиталось в Изамоне разновидностью безумия, и от захворавшего старались держаться подальше. Факт, что никто не наступал мне на ноги, не толкал локтями и не пихал в спину с требованием освободить путь. А что трактирные зазывалы и продавцы любовных услуг за полу лоохи дергали – так это, с точки зрения изамонца, деликатное, почти робкое поведение. Обычно-то они на шею вешаются и не отпускают, пока силой не стряхнешь.

Первая встретившаяся на моем пути гостиница из списка условно приличных называлась «Драгоценный покой великолепного странника». Звучит довольно дико, но для изамонской гостиницы это еще вполне сдержанное название. Пока я шел, мне на глаза попались вывески: «Главный золотой дворец для величайших людей», «Богатый господский дом немыслимого блаженства», «Звездный чертог вельможных повелителей света и тьмы», «Жемчужная обитель неизъяснимо царственной роскоши» — все это были страшенные разваливающиеся лачуги с битыми окнами, завешенными грязными тряпками дверными проемами и мусорными кучами, перегораживающими вход. «Звездный чертог» обходился вовсе без крыши, а «Главный золотой дворец» — без части стены, но это, похоже, ничуть не смущало их владельцев, горделиво лузгающих орешки на крыльце своих хором и громко зазывающих постояльцев.

На этом фоне «Драгоценный покой великолепного странника» выглядел просто прекрасной гостиницей – крепкий трехэтажный дом с умеренно облупившимся фасадом, окна и двери на месте, а у входа вместо традиционной мусорной кучи красовалась вполне опрятная круглая клумба, на которой, впрочем, ничего не росло. Но мне было приятно думать, что семена уже высажены, причем перед посадкой их не стали ни жарить, ни варить – если не из соображений здравого смысла, то хотя бы назло присоветовавшей такой метод соседке.

Хозяин «Драгоценного покоя», темноглазый толстяк в шапке из меха зеленого чангайского зайца, не горлопанил на крыльце, как его коллеги, а спокойно сидел за столом в холле и красил ногти ярко-зеленой краской. Этот забавный обычай, я знаю, завели тарунцы, которых хлебом не корми, дай что-нибудь раскрасить, а уж потом его подхватили по всей Чирухте, включая даже Изамон, где вот уже много столетий придерживаются собственного оригинального стиля в одежде, полагая всех остальных дураками, ничего не смыслящими в красоте и роскоши. Однако яркий маникюр по какой-то неведомой причине пленил их гордые сердца и мгновенно стал таким же способом наглядной демонстрации высокого статуса, как меховые шапки. Так что тарунские умельцы, поспешившие открыть у соседей салоны по разрисовыванию ногтей узорами, озолотились буквально в одночасье.

При моем появлении толстяк тут же отставил в сторону пузырек с краской для ногтей, а в ответ на мое приветствие тоже пожелал мне хорошего дня. Это, по изамонским меркам, как знание придворного этикета в портовом трактире демонстрировать: совершенно неуместно и одновременно так шикарно, что, того гляди, зеваки начнут собираться.

А услышав вопрос, есть ли свободные комнаты, этот достойный человек не стал делать вид, будто ему срочно надо удалиться на важные переговоры с посланником Завоевателя Арвароха, живо интересоваться бедственным состоянием моих мозгов или хвастать близким знакомством своего прадедушки с Пятой Чангайской императрицей. Даже не заявил, что у проходимца вроде меня не хватит денег расплатиться за коврик в его прихожей. Он просто ответил: «Остались три самые лучшие комнаты с роскошной ванной». Цена, к моему изумлению, оказалась не абсурдной, а просто умеренно высокой, так что я даже торговаться не стал, только спросил: «Стоимость ужина включена?» И хозяин, еще несколько секунд поглазев на мой невероятный костюм, согласился, добавив: «Но только еда, без выпивки». То есть не стал говорить, что сразу видно человека, буквально вчера выбравшегося из позорной нищеты. Не начал вспоминать изречения неведомых мудрецов в духе «всякий, кто пытается сэкономить на еде, покрывает себя вечным позором». Не посоветовал проваливать домой, в Соединенное Королевство, и там ежедневно хлебать бесплатные помои за счет своего чокнутого короля. А просто выслушал мой вопрос и ответил, оговорив некоторые дополнительные условия. Понимаете? Думаю, все-таки нет, поскольку вы никогда в жизни не были в Изамоне и не представляете, сколь редкостная удача найти в этой стране собеседника, готового адекватно реагировать на ваши реплики, вместо того чтобы сочинять нелепые оскорбления или беседовать с неведомыми голосами в собственной голове. Все равно что легендарного короля Мёнина в трактире встретить, причем готового выставить угощение, лишь бы вы согласились послушать его разглагольствования о старых добрых временах.