Башня. Новый Ковчег 6 - Евгения Букреева
Она продолжала приходить к нему сама, то признавалась в любви, то устраивала сцены, то вываливала на него тайны своего мужа — за господином Смирнитским числились грязные делишки, собственно, тайная наркосеть была его персональным изобретением. Борису, ещё неискушенному в подобным махинациях, уже тогда хватало ума, чтобы понять: от таких знаний лучше держаться подальше. Но эти знания ему в итоге и помогли. Не расправиться со Смирнитским — боже упаси (Боря Литвинов спустя пару лет самостоятельно войдёт в команду главы административном сектора, станет его правой рукой — никому Лев Евгеньевич не будет доверять так, как ему — и сменит его на посту, когда Смирнитский, к тому времени уже тяжело больной, уйдёт в отставку), а разорвать отношения с надоевшей любовницей.
Ту сцену Борис вспоминать не любил. Она была пошлой, отдавала дешёвой мыльной оперой, в которой оба они — и он сам, и Анжелика — играли картонные роли, произносили бездарные реплики, которые были словно написаны пьяным сценаристом, и, если бы Борису кто-нибудь сказал, что он будет участвовать в подобном, он бы рассмеялся тому человеку прямо в лицо. Анжелика плакала, уговаривала, угрожала. Борис защищался и в ответ на её угрозы повёл себя не самым красивым образом: пообещал рассказать её мужу о том, как она слила ему все его тайны. Всё закончилось тем, что Анжелика выдвинула абсолютно идиотский аргумент, придуманный, видимо, на ходу — какую-то глупость про беременность, — во что Борис, разумеется, не поверил.
После этой истории Борис стал осторожней. Урок был болезненный, но выводы Борис сделал правильные. И больше подобных ошибок не допускал.
Все его романы были основаны либо на прагматичном расчёте, как многолетняя связь с Ольгой Кашиной (они оба пользовались друг другом и не скрывали этого), либо представляли собой обычные интрижки, который Борис позволял себе только тогда, когда был уверен, что женщина относится к нему так же легко, как и он сам. Лёгкая симпатия, желание. И всё. Ничего больше Боря дать не мог, но и брать не собирался. Его всё устраивало.
До последнего времени устраивало.
Он так и не понял, что изменилось. Как, почему, когда лёгкий флирт перерос в навязчивое желание сблизиться. И с кем? С Марусей — женщиной, которая уж точно была не из тех, с кем можно просто поразвлечься, разок, другой, без обязательств и прочего. И, наверно, в первый раз в жизни, ему вдруг захотелось, чтобы эти обязательства были. Чтобы было непросто, чтобы было трудно, но зато по-настоящему, как пишут в книгах.
Вот и получилось непросто.
Борис перебирал в памяти все слова и поступки — его, её. Вспоминал тот их единственный раз, на узкой, неудобной кровати, широко распахнутые серые глаза, которые не врали — тогда не врали, и гневную отповедь потом, из которой он понял только одно: она никогда не поставит его с собой вровень, а ему, как бы он не пытался, никогда не дотянуться до её чистоты, до её звенящей и правильной честности. И он сдался, но вчера… вчера, натолкнувшись на её взгляд, там в коридоре, он вдруг опять воспрянул духом, решил, что не всё потеряно, и с утра рванул к ней, как мальчишка. И зачем? Чтобы снова получить щелчок по носу.
Они столкнулись у кулера — Маруся наливала воду в бутылку и, увидев его, дёрнулась, вперила в Бориса свои невозможные глазищи, в которых плескалась злость и ненависть, и он разом растерял все заготовленные слова, правильные слова, которые сложились у него этой ночью, долгой, бессонной ночью. И почти сразу вслед за этим пришло понимание, что сейчас — точно конец. Что всё он себе придумал, и взгляда того, накануне, не было, а тепло и нежность в голосе — это для Пашки, это их радость, брата и сестры, причём тут какой-то Боря Литвинов?
Нет, он попытался, конечно, хотя и понимал уже, что всё бесполезно. Что-то говорил, старался убедить, слушал Марусины ироничные комментарии, и память вдруг выкинула очередной фортель, достала из пыльных закоулков ту историю с Ликой, встряхнула перед ним. Семнадцать лет сложились гармошкой, и Борис физически почувствовал всё то, что чувствовала тогда Лика, слушая его равнодушные и холодные слова. Что ж… судьба их вернула ему бумерангом…
Муха, совершающая, наверно, уже сотый круг по телефонному аппарату, куда она опять перебралась, и с которой Борис всё это время не сводил глаз, внезапно сорвалась с места и заполошно заметалась из стороны в сторону. Борис даже не сразу понял, что её спугнуло. А когда понял — сам подскочил, как та муха, схватился за телефон, который разразился тревожной трелью, замирая поднёс к уху.
— Литвинов, слушаю!
— Борис Андреевич, это Долинин.
— Слушаю, Владимир Иванович…
И хотя полковник говорил так же спокойно и уверенно, как всегда, Борис уже с первых звуков его голоса понял — почувствовал. Что-то пошло не так. И здесь его знаменитая интуиция осечку не дала, не обманула, как вчера с этой чёртовой Марусей, сестрой его лучшего друга.
Глава 10. Павел
— Иван Николаевич, задержись, пожалуйста, минут на десять.
Шорохов-старший едва заметно кивнул, снова стянул с головы каску, которую по инерции надел, как только Павел сказал: «На этом всё, можете быть свободны», и сделал шаг назад, отступая к стене и давая пройти остальным.
Павел смотрел, как расходится народ.
Селиванов выскочил первым. На планёрке они опять сцепились, Селиванов, словно почуяв, сегодня — можно, вывалил на Павла тонну желчи, приправив неутешительными цифрами по уровню воды, и процедил: «По ниточке ходим, Пал Григорич». Ну а когда они ходили не по ниточке? Павел только пожал плечами. Устименко хотел задержаться с каким-то вопросом, но понял, что сейчас не время, хмыкнул что-то себе в усы и, проходя мимо Шорохова, дружески похлопал того по плечу. Маруся, выбежав последней, бросила на Павла вопросительный взгляд — удивлёнными ниточками взлетели
