Анна Оуэн - Стальное зеркало

О себе Альфонсо не думает — пока. То, чего он боялся почти два года, наконец-то случилось не во сне, а наяву. Герцог Беневентский узнал о том, кто лишил его брата. Через месяц Корво вернется в Рому — пока что он неспешно двигается во главе своей армии из Равенны через союзную Флоренцию и развлекается, то помогая Сфорца, союзнику, привести в подчинение соседей, то вспоминая, кто из городских тиранов по пути слишком давно не платил дань Его Святейшеству.

Месяц. Не так уж мало. Можно успеть все, что нужно. Для начала — позаботиться о тех, за кого Альфонсо в ответе. Перед собой и Господом. Потом… потом видно будет.

— Вы должны уехать в Неаполь, синьор Петруччи.

— Я хотел предложить это вам. Подумайте сами, — поднимает ладонь синьор Бартоломео, — Корво неизвестно, что вы предупреждены — да и кто бы мог предупредить вас? Ваш отъезд не сочтут бегством или признанием вины. Вас станут пытаться убить, конечно. Но дома вам будет легче защищаться. И после того, как вы справитесь с первыми убийцами, у вас появятся законные основания для вражды — и при этом для всего полуострова жертвой, пострадавшей стороной будете вы.

— Если бы я мог уехать, забрав жену, я бы так и поступил. Но Лукреция еще не готова к путешествиям, а оставлять ее я не собираюсь.

— Ваша жена неприкосновенна. Вашего ребенка тоже не тронут. Они в безопасности. Зато, оставаясь здесь, вы втягиваете их в драку. Друг мой, поймите, дело не в родственных чувствах. Братья терпеть друг друга не могли. Но Чезаре слишком громко обвиняли в смерти старшего, он будет счастлив представить всем настоящего убийцу. А ваших людей не потребуется даже пытать… А вот если вы уедете отсюда, если до вас будет трудно дотянуться, тут Корво могут задуматься, стоит ли овчинка выделки.

— Если я уеду, это не будет признанием вины перед всеми остальными — но Лукреция-то поймет… — может быть, он и так потеряет жену. Скорее всего. Она любила Хуана и не замечала всех его прегрешений, а смерть сглаживает любые неприятные воспоминания.

— Вы можете рассказать ей правду. Потом. Правда не повредит вам.

— Если даже она простит мне убийство брата, она не простит мне бегства и того, что я оставил ее совсем беспомощной. — Если бы можно было уехать втроем, но — нет, никак. Еще месяц до возвращения дражайшего брата, а жена уже все уши прожужжала — не может дождаться. Ее из Ромы придется увозить в мешке. Да и слаба она еще для дороги… — Нет, синьор Петруччи, благодарю вас за заботу — но нет. Я не уеду. Я не имею привычки бегать от последствий своих поступков. Даже если это Чезаре Корво в большом гневе. Вы мне еще предложите спрятаться Его Святейшеству под одеяние… — улыбается Альфонсо.

Одному из слишком ретивых поклонников Лукреции это не помогло, хотя прятался тот буквально, а не в переносном смысле — Чезаре его вытащил из-под одеяния и едва не убил; потом юношу выловили из Тибра вместе со служанкой, которая помогала свиданиям. По объяснениям возлюбленной супруги дело было не в том, что ухажер удостоился внимания папской дочери, а в том, что он этим хвастался, громко и с неуместными подробностями — и хвастовство дошло до ушей кардинала Валенсийского.

— Это был бы не такой уж глупый шаг. Его Святейшество к настоящему времени остыл и будет способен оценить ваши причины… И он может себе представить, что произошло бы, если бы увлечения его старшего сына стали достоянием гласности. И почему человек, влюбленный в Лукрецию, рискнет всем, чтобы защитить ее от последствий. Нет, это был бы хороший шаг, но я все же знаю, какие советы нет смысла давать, потому что их заведомо не станут слушать.

— Я хочу, чтобы уехали вы. Я дам вам спутников и все необходимое, а в Неаполе вас примут мои люди. — И, предвосхищая заранее ожидаемые возражения: — Вы и так слишком много для меня сделали, и я не хочу, чтобы вы подвергались опасности.

Синьор Петруччи возвращается к столу, некоторое время стоит, опираясь на него, потом садится.

— Я не буду говорить вам, что ничего для вас не сделал. Хотя это правда. Я не буду говорить вам, что я частично втравил вас в эту историю, рассказав то, чего бы вы без меня, возможно, никогда не узнали. Не буду, потому что это не причины. Я, видите ли, недавно узнал о себе довольно неприятную вещь. То, что я принимал за правильное отношение к смерти, оказалось всего лишь… семейной привычкой отдавать взятое только вместе с жизнью. Простите меня, Альфонсо, но я недостаточно философ и слишком Петруччи, чтобы бежать.

Два года назад — чуть больше двух лет назад, тогда еще был конец зимы, некий молодой неаполитанец, приехавший в гости к сестре, стоял в арке между домами, ошалело глядя на то, как его ромский родственник во главе компании приятелей ловит девицу, чье поведение было слишком опрометчивым, конечно… ну не ходят по славному городу Роме после заката без сопровождающих, не ходят, но разве это повод? Да и девица не относилась числу тех, кого подобные знаки внимания только радуют, а визг и проклятья служат для развлечения и поднятия цены.

И собирался уже встрять — ну и что, что их там десяток, в конце концов, узнает же, и не полезет в драку, побоится, что Альфонсо расскажет все сестре, а та свекру… и двинулся даже вперед, когда его самым неподобающим образом ухватили. Ровно за пристяжной воротник плаща.

— Не стоит, молодой человек.

Альфонсо едва не воплотил свое возмущение в действия, но нахал в длинной темной одежде горожанина смотрел как-то слишком спокойно. Словно почему-то был уверен в своем праве хватать за воротники людей, на пять голов выше себя по положению. И вместо того, чтобы ударить, Альфонсо спросил:

— Почему?

— Вас просто убьют, — горожанин прищурился, словно ему темнота казалась слишком ярким солнечным днем, — Ваша Светлость.

— Меня?

— Да. Случайного прохожего они могли бы и оставить в живых — он бы побоялся вспоминать об таком. Но вы расскажете и вам поверят.

— Да из-за чего? — Ну накажет отец этого окончательно обнаглевшего любимчика, если накажет вообще, ему же все с рук сходит. Выговорит, что нехорошо так себя вести. Из-за этого убьют? Ерунда какая-то… и вообще зачем он тут обсуждает непонятно с кем эти бредни, когда надо вмешаться и прекратить дурацкую забаву.

— Потому что сегодня они забавляются. А время от времени добыча умирала. И за избранный ими способ убийства не предусмотрено светского наказания, зато предусмотрено церковное. Вы понимаете, о чем я?

— Вы говорите правду? — Альфонсо разглядывал едва различимого при свете неполной луны горожанина в его темном платье, разглядывал в упор и никак не мог рассмотреть. Лицо ускользало, фигура тоже — но что-то в ней было неправильно. Может быть, осанка, может быть, манера держать голову. Врач? Ученый? Человек, привыкший к уважению и почестям…