Святослав Логинов - Колодезь

— Христианин не должен находиться в мечети, — приказал мулла, — а бостан-паша не обязан отчётом невольнику. Покинь эти стены.

— Я прибег к защите и покровительству Аллаха, — упорствовал Семён. — Если паша не желает говорить со мной, пусть он позволит мне свободно выйти и отправиться к своему господину.

— Он лжёт! — закричал Васаят, тоже переходя на язык арабов. — Это беглый раб и убийца. Вяжите его!

Стражи стояли, переводя испуганные взгляды с муллы на господина.

— Аллах акбар… — пробормотал священнослужитель и поспешно вышел, не глядя ни на кого.

— Вы слышали приказ? — с угрозой в голосе повторил везир.

Аскеры неуверенно шагнули вперёд.

— Василий Яныч, — с укоризной произнёс Семён, — неужто трудно на спрос ответить?

— Взя-ать!… — не по-мужски тонко взвизгнул Васаят, и полдюжины аскеров разом кинулись на безоружного раба, мигом скрутили его, заломив руки и уперев промеж лопаток копейные древки.

Через три минуты Семён, так и не удостоившийся от паши ни одного слова, был сброшен в яму, где отныне ему предстояло ждать решения своей участи.

Самое дикое, что в эти минуты оставалось уповать только на помощь Мусы. Вряд ли купчина захочет вот так просто распрощаться с деньгами, которые он не так давно выложил, покупая Семёна на гурмызском рынке. Значит, постарается выручить. Что Семён принадлежит купцу, пленившие его люди знали — арабская вязь, выбитая чеканщиком на ошейнике, сообщала об этом всем, умеющим разбирать мусульманскую грамоту.

Так и вышло. Васаят-паша слишком хорошо помнил о судьбе Салим-хана и догадывался, что его Аллах тоже без завистников не оставил, и жалоба столичного купца всегда найдёт благодарное ухо. Но главное, поговоривши с Мусой, бостан-паша мигом смекнул, что лютее самой разлютой казни будет для мерзавца Сёмки возвращение в твёрдые хозяйские руки.

Так и вышло, что уже через день Семёна, словно редьку из грядки, выдернули из смрадной ямы и, так ни слова и не сказавши, передали чёрному, будто грозовая туча Мусе.

Когда купец уводил беглого раба, Васаят-паша стоял в своих покоях возле занавешенного тонкой кисеей окна. Сожалея, что не может казнить обидчика сам, Васаят измыслил-таки способ расквитаться если не со сквернавцем Сёмкой, то уж с развратницей Дунькой — наверняка. Дуньку Васаят велел привести пред свои грозные очи и, поставив её у окна, показал, как Муса с плетью в одной руке тащит скованного Семёна.

Дунька не выдержала, закричала, Семён, разобрав знакомый голос, дёрнулся было, и Муса, исполняя душевную просьбу везира, взмахнул нагайкой. Ожегши заартачившегося раба раза четыре, Муса рванул цепь, поторапливая беглеца, и страшная пара исчезла за воротами.

— Что, сучка, каков твой муженёк невенчаный? — злорадно пропел бостан-паша и замолк, споткнувшись о грозовой взгляд серых глаз.

— Эх ты! — звонко, на весь дом, выкрикнула Дунька. — Тварюга ты поганая, недоносок! Нашёл чем гордиться — пакостью своей! Да разве бы настоящий мужик так поступить мог? Вот уж верно — мерин вонючий, боров обрезанный, каплун! В твою морду и плюнуть-то погано, харкотину марать жалко! Не человек ты, пузырь на ножках, дристня собачья!

Василий и знать не думал, что Дуняха этаким словам обучена. И, главное, не по-русски кричала, русской речи во дворце, поди, никто и не разберёт, а по-татарски, чтобы все слышали. Василий было с кулаками кинулся на строптивицу, но получил такую плюху, что живо отлетел, утирая рукавом кровавые сопли. Пришлось звать слуг, которые с великим трудом утихомирили помешанную.

На следующий день Васаят-паша велел отвести Динару на аврет-базар и продать за любую цену, какую дадут, лишь бы в руки таджикам, известным своей жестокостью.

Услыхав Дунькин крик, Семён разом всё понял, но ничего не мог сделать против тяжёлой плети и людской подлости. Разве что на землю лечь и позволить забить себя до смерти. Толькр кому от этого будет лучше? Так и бежал в оковах до самого караван-сарая, подгоняемый хозяйской плёткой.

Что было потом, о том знает драная шкура, помнят рубцы на спине, а всего больше — истерзанная душа. Вусмерть казнить дорогого раба Муса не мог, не для того покупал невольника, а вот приковать на конюшне возле выгребной ямы, швырять скудный харч прямо на землю, отнять одежду, кинув для прикрытия наготы женские обноски, которые старьёвщик перекупил у обнищавшей алмейки, — в таких делах Муса понимал толк. А витая камча — это само собой; знал Муса, что здоровый человек от таких измывательств может окончательно взбеситься или руки на себя наложить. А битый до полусмерти — сломается и будет отныне бессловесной тварью, вроде тех ишаков и мулов, среди которых ему жить приходится.

Семён выжил и не сломался, только закостенел в тихой покорной ненависти.

С того времени начался нескончаемый поединок между рыжебородым персиянином и бесправным рабом. Все распоряжения Мусы Семён исполнял беспрекословно, но приобрёл опасную привычку поминать вслух имя Христово, чем доводил Мусу до гневной икоты. Муса пытался орать и ругаться, но Семён знай прощал обидчика, как Исус заповедовал. Тут Муса ничего поделать не мог: сам низвёл раба до положения вьючного осла, а ослу кричать и султан не запретит. Озлобившись, Муса хотел отнять у невольника крест, но встретил решительный отпор.

— Я христианин, — твёрдо сказал Семён, держа руки у груди, — и христианином умру. Лучше сразу убивай.

— В петлю, что ли, полезешь? Сам тогда в адский пламень попадёшь! — Муса расхохотался, гордый знанием христианского закона.

— Не полезу, — проникновенно произнёс Семён. — Я в пятницу в мечеть зайду и на джои-номоз нагажу. А потом скажу, что ты велел.

От таких слов Муса пошел багровыми пятнами, захрипел полузадушенно:

— Да я тебя своими руками!…

— Казни, — согласился Семён. — Но креста не тронь.

Впервые Муса сдался перед упорством слабого, позволил рабу его святыньку. Зато второму своему невольнику, чернокожему абиссинцу Ибрагиму, принявшему ислам и уверовавшему в Аллаха, Муса даровал вольную, оставив, впрочем, при себе на всякие посылки. Ну а Семёна, само собой, держал для чёрных работ и мелкого тиранства.

Казалось бы, после таковых мытарств ничем уже Муса Семёна принизить не сможет, но человеческая злоба — тварь пронырливая и горазда на всякие ухищрения.

Прошло без малого полтора года, и Муса, бесконечно странствующий со своим караваном в поисках барыша, прибыл в святой град Иерусалим. О таком Семёну мечталось давно и трепетно. Ещё отроком, слушая безгрешные поучения отца Никанора, представлял в детском умишке гору Елеонскую, и страшную Голгофу, и Вифлеемскую пещеру с яслями, и Честной гроб господень, что до сегодня висит в воздухе, ибо земля не смеет коснуться его своей нечистотой. Прославленные места представлялись чётко, как на иконах писано: горы невелики и так круты, что над собой изгибаются, навроде как волна. Над яслями в укромной пещере и посейчас стоят бычок и ослятя, готовые дыханием согреть божественного младенца. И иные чудеса толико же дивны и прекрасны.