Святослав Логинов - Колодезь

Памятуя горькую судьбу благодетеля, Васаят-паша крал по-божески, а за шахским добром следил рачительно. Счастье своё видел в тиранстве подначальных и за то прослыл строгим и верным шахским слугой. А что до тиранства, так людишки понимали, что все евнухи таковы, и не роптали.

Освоившись в новой должности, Василий начал сводить счёты с Фархад-агой. Пользуясь тем, что дело знакомое, послал доверенных людей, и они лесную торговлю у Фархада из самых рук увели. Выждав немного, злопамятный бостан-паша извлёк на свет божий долговые расписки бывшего хозяина. Вовсе пустить старика по миру Василию не удалось: сала-уздень в шемхальстве вроде как боярин на Руси — вотчину ни отнять, ни продать нельзя, но городской дом, виноградники и рабы — всё пошло с молотка.

Среди прочих приобретений привезли Васильевы посланцы и христианскую невольницу Динару. Оставалась Дунька такой же конопатой и на язык дерзкой, за что в первый же день отведала розог, да и потом всяких заушений довольно претерпела. Василий поставил её на самые чёрные работы. Подумывал ещё замуж силком выдать за одноглазого, хромого и горбатого золотаря, да не нашлось такого во дворце. Это только в сказках Шехерезады золотарь обязательно хромой, горбатый и одноглазый, а в жизни на одного человека столько бед не сходится.

Что ещё делать с Дунькой, Василий не знал и оттого особо скорбел душой. Кажись, всё намеченное исполнил, а радости нет. Не помогло ему его богатство и то, что он приобрёл. Будет он гореть в огне с пламенем. И уже горит.

Много ли мог рассказать о хозяйских делах старый садовник, бывший когда-то русским, а ныне и о себе самом ничего не знающий? Поведал, что Васаят-паша стал мусульманином и у властей в чести. Когда проворовавшийся управитель кару претерпел, шах на его место Васаят-пашу назначил. Высоко взлетел Василий — рукой не достанешь. И помощи от него ждать не след — строгий господин и немилостивый.

— Мне помощи не надо, — промолвил Семён. — Мне бы узнать кой-что. Поговорить хоть пару минут. Только где его теперь увидишь?

— Увидать-то нетрудно, — задумчиво проговорил садовник, — а вот станет ли он тебе на спрошенное отвечать…

— Попытка — не пытка, — опрометчиво сказал Семён, — а спрос — не грех. Так, дедушка?

— Ну, бог с тобой, — старик вдруг резко встал, — видно, и мне судьба на старости лет хозяйских шелепов отведать. Полезай сюда.

Старик поднял решётку, сквозь которую бегущий по саду арык вытекал на волю. Семён, стараясь не перепачкаться в иле, пролез под забором.

— Разбередил ты меня, — признался садовник, вновь запирая лаз, — не будь ты русский, ни в жизть тебя бы не пропустил. Ты хоть православным остался или в иную веру перешёл?

— Православный, — честно ответил обрезанный Семён, коснувшись висящего на груди лютеранского креста, подаренного мученником Мартыном.

— А я и сам не знаю, кто таков. Молитвы, когда придётся, читаю все подряд — и Магометовы, и Христовы, а чаще — никаких не читаю. Зато пост мне за щедрым хозяином — круглый год. А ты на виду-то не торчи, заметит кто — беды не оберёшься. Туда вон иди… где куполок виднеется. Там мечеть дворцовая, паша туда по пять раз на дню заглядывает. Молится, нет — не знаю, но ходит неуклонно. Может, перед богом сердце-то смягчит, ответит на твоё прошение.

— Спасибо, ата, — поклонился Семён.

— Будет тебе… — вздохнув, ответил садовник. — Иди за чем пришёл. Аалик солом!

Стараясь держаться кустов, Семён прокрался к мечети, отворил украшенную арабесками дверь, проскользнул внутрь. Мечеть, как обычно, была не заперта, хоть и пуста, лишь в притворе теплились толстые сальные свечи. Лампад и восковых свечей персы не ставят, говоря, что Аллах заповедал в жертву на всесожжение животных приносить, а не мух.

Семён снял обувь, поставил в угол, прикрыв краем ковра, чтобы стоптанные сапоги не бросались в глаза всякому вошедшему. Взмолившись всевышнему, чтобы муллы не оказалось на месте, Семён прошёл в мечеть, забился в дальний угол и затих, накрыв голову полой халата.

И всевышний — Аллах или Яхве, то лишь ему ведомо, — услыхал мольбу: мечеть оказалась безлюдна, а потом вновь скрипнула тяжёлая дверь, и Семён увидал шахского везира Васаят-пашу. Только везир ли это был или прежний раб — никто не смог бы решить. В молитвенном одиночестве проступила наружу новая душа, невместная ни везиру, ни рабу, ни приказчицкому сыну. Был Василий в том же богатом наряде, но выражение лица неузнаваемо исказилось. За какие-то минуты лицо обрюзгло, обвисло усталыми складками. Уже не важность царила на нём, а такая кисло-горькая помесь желчи и уксуса, что всякий понимающий в людских душах отшатнулся бы, заглянув в Васькины глаза. Сделав три шага, Васаят опустился на ковры и замер неподвижно, не произнося вслух ни единого слова, хотя умная молитва Кораном не одобряется. Кому молился везир, о чём просил?

Семён кашлянул осторожно, хотел позвать богомольца но имени, но и одного кашля достало, чтобы Василий, дико вскрикнув, вскочил на ноги и с воплем ринулся сквозь распахнувшиеся от удара двери.

— Да я ж ничего!… — успел крикнуть вдогонку Семён.

Дверь грохнула о косяк, и Семён остался в мечети один. Постоял немного в растерянности, горько усмехнулся и вновь опустился на ковры в молитвенной позе. Только больше не прятался, а, напротив, устроился поближе к михрабу. В мечети эта ниша вроде как алтарь в настоящей церкви — самое святое место. Теперь вся надежда на Аллаха. Выйти из мечети — верная смерть, на вопли везира, должно, целый тумен стражников сбежался. Только высунься за ограду — мигом продырявят. А тут всё-таки молитвенный дом, и, значит, сначала тебя выслушают и лишь потом будут судьбу решать, если, конечно, захочет Аллах.

За оградой послышался шум, тяжёлая дверь распахнулась, в проёме объявились теснящиеся аскеры, позади которых виднелся тюрбан Васаят-паши. Васька пронзительно закричал, указывая пальцем на коленопреклонённого Семёна. Стража замерла в нерешительности… статочное ли дело — брать силой человека из мечети. Обычай беста среди правоверных соблюдается свято, преступить его — великий грех, а мулла грехи отпускать не умеет, за всё придётся держать ответ перед самим Аллахом. Господь пророка не любит посредников.

Мимо топчущихся на месте воинов протиснулся мулла в богатом халате и зелёной чалме, указывающей на совершённый некогда хадж.

— Кто ты? — требовательно спросил мулла.

— Я христианский невольник, — ответил Семён по-арабски, — а сюда пришёл, чтобы увидеть вашего господина и спросить о некоторых вещах, иншалла.

— Христианин не должен находиться в мечети, — приказал мулла, — а бостан-паша не обязан отчётом невольнику. Покинь эти стены.