Татьяна Мудрая - Клятва Гарпократа

И радовались люди, видя всё это, и хвалили лукавство Виррейтман и любовный пыл Ногамина.

— Богатый рассказ и затейливый, — сказал Бьярни. — Моя-то посказушка только о людях, хотя и в ней можно увидеть сакральные фигуры.

— Всё может зачать и родить всё на свете, — сказала Фалассо. — Не только люди и звери и не только себе подобных. Так считали в давнюю-предавнюю старину, помнишь, братец, как ты мне об этом рассказывал?

— Космогонические мифы, — с важностью ответил Фаласси. — Только я не понял — отчего эти семена одинаковые, а плод различен?

— Почему одинаковые? — ответила ему сестра. — Рисунок на каждом свой, а рисунок и означает путь.

— Ты права, девушка, — сказал Байаме, — и это подтверждает, что вы — именно те, кого я ждал столько времени, провожая в Страну Сновидений одно поколение за другим. Ибо земля может и зачинать, и родить, и вскармливать, но ей нужна мудрость, чтобы дать путь любой сотворенной жизни. Эта мудрость и записана в чурингах — камнях, которые начинают жизнь и вбирают ее в себя, когда жизнь приходит к концу.

— Я отдам тебе, великий виринун, меч, о котором сложено столько легенд, — решительно сказал Бьярни. — Не напрасно его имя почти то же, что и у вашего Владыки Вод. Только хотел бы я знать, откуда он пришел на землю.

— Каладболг великого Фергуса отковали сиды, его родичи, в своём холме. Калибурн владыки бриттов Артура вынули из озера феи, и потом он туда вернулся. Этот клинок был в незапамятные дни откован в огне вулкана и закалён во льдах — тех, от которых теперь отделяются глыбы и дрейфуют к нашим рифам и островам. Даже я не так долго живу на земле.

— Но всё же долго. Оттого ты и помнишь так хорошо сказания со всех сторон света, — полуспросила Фалассо.

Байаме улыбнулся ей.

— Тогда, когда родился этот меч, некому было помнить сказания, оттого что их еще не было, — но было то, что легло в их основу. Хорошо, я возьму это оружие — может статься, мне придется снова отрезать небо от земли. Хотя, думаю, стало оно в скитаниях своевольным и своенравным, будто истинная женщина. А вам мы вручим самую большую и красивую чурингу. Смотрите!

Все странники подняли головы к вечерним облакам и увидели, что оттуда кругами спускается вниз нечто многоцветное и гибкое, всё в искрах и брызгах воды и пламени. Самый старый дракон на земле. Кунмаингур, или Змей-Радуга.

И во рту у него сиял огромный красно-фиолетовый карбункул, в котором отражалось все семицветное полыхание красок.

ГЛАВА V. Новая Зеландия

Снова говорит Бьёрнстерн фон Торригаль, живой меч

Старина Байаме явно имел нечто за своей спиной. Буквально и фигурально. Это я вам говорю, Бьярни, или Бьёрнссон фон Торригаль, которому самому надоело прятаться за спинами других героев. И видно это нашим очам стало как раз в тот момент, когда он забрал у нас клинок, которого ему по жизни не было надо, и обменял его на непонятный камешек величиной в кулак взрослого человека. Первопричину всех земных причин. Карбункул.

Подобное имя и его смысл такой артефакт сообщает тебе сам, непроизвольно и независимо от твоего желания. В Рутене карбункулом называют магический кристалл ослепительно алого цвета, а если спуститься на ступеньку ниже — гранат. Как известно, эти не такие уж редкие самоцветы обладают широким спектром раскраски: от густо красной и желтоватой — до изумрудно-зеленой. Вот только синевы и голубизны в них никогда не водилось. Написав свой «Голубой карбункул», Артур Конан Дойл попытался выразить романтическую мечту викторианских времен.

Но этот шар, безупречно отполированный и как бы фасетчатый, если был похож на что-то своим цветом, так это на редкостный александрит. Ну, возможно, на гранат-альмандин, который сошел с ума. Основной тон — фиолетовый, фиалковый… Непередаваемой красоты. Все прочие, более светлые оттенки спектра разворачивались из него, спутывались, как пряди, и иногда показывали некие сгущения. Может быть — голограммы иератических письмен. Или подобие пятен на психологических тестах, что готовы превратиться в портрет или пейзаж, стоит лишь немного отвлечься в сторону.

— Палантир, — немедленно сказал начитанный Ситалхи.

— Значит, ты тоже видишь в нем путь? — спросила Ситалхо.

— Не понял. — Путь — куда?

— Просто… путь всех вещей, — ответила она с недоумением. — Тех, что внутри.

Я, послушав их беседу, тоже решил поступить философически и литературно. Именно — зашил камень в лоскут тончайшей тапы и подвесил на крепко запаянную шейную цепочку. Почти как Роканнон. Тогда я еще не знал, что нам обоим никуда не деться друг от друга. Пока я его в каком-то смысле не истрачу.

Что я еще заметил — с тревогой или надеждой.

Весь лес на новой Земле стал единым организмом с какой-то первичной, что ли, степенью разумности. Многие древесные особи соединялись в стада или кланы, у некоторых были свои счеты с остальными и особенный язык, но договориться казалось можно со всеми. Этим и пользовалась в свое время наша Марикита.

И — кто бы мог сомневаться! Мировой Океан тоже был разумен. Я вспомнил древний рутенский фильм «Солярис» и еще более — книгу, с которой этот фильм противоборствовал. Только тут было другое: подспудное влияние на уровне молекул, что сопровождало жизнь с обоих мирах — большом и малом — с момента ее зачатия в соленом лоне. Оно стучало в венах, как метроном. Проникало в кровь и текло по жилам. Здесь был двусторонний, двуличневый мир, похожий на плащ нашего первопредка Хельмута. Замкнутый в себе, сосредоточенный на себе самом, но постоянно меняющий местами воду и сушу. Воздух только овевал его, омывал, как раковину Тангароа.

Кто нашептал мне в ухо эти слова?

Ну а этак через неделю мы отправились вглубь моря, углубившись в те воды, что плескались по ту сторону Рифа.

Из уважения к Великому Океану мы не стали потреблять здешнее животворное начало, отпустили наш летун попастись и набраться солнышка, а сами быстренько (суток за шесть и без наличия инструмента) сколотили плот из выброшенного на берег плавника. Бревна из мачтового леса и доски обшивки, изогнутые, как ребра, были просолены многими веками. Недаром было сказано, что Риф — второе по значению кладбище кораблей после Марианской Впадины, а, может быть, Бермуд. Или не было сказано вообще.

Парусом послужил широкий кусок отбитой и размятой коры какого-то местного дерева — надеюсь, снятая не с живого существа.

Мы не были разочарованы в своих ожиданиях.

Едва мы выгребли на широкую воду, как нас окружила невесть откуда взявшаяся быстрокрылая флотилия юрких ладей и широких катамаранов — таких плотов, установленных на узких спаренных поплавках. Наши ба-нэсхин именуют их карракарры.