Дом Одиссея - Клэр Норт
– Прочь! – спартанская служанка Трифоса врывается в комнату с пылающим яростью лицом. – Пошли прочь! – повторяет она, замахиваясь на Автоною и итакийских женщин. – Вас здесь не ждали!
Если бы любая другая рабыня посмела так разговаривать с ней в доме, где она – одна из самых доверенных и ценных для Пенелопы слуг, Автоноя швырнула бы ей в лицо горшок. Но сегодня она на задании, а потому кланяется, улыбается и пытается оправдаться:
– Прошу прощения, мы просто зажигали светильники и наливали воду нашим гостям…
– Мы позаботимся об этом! – скрежещет Трифоса, разворачиваясь так, чтобы выгнать итакиек из комнаты, как овец из загона. – Мы обо всем позаботимся!
И с тем Автоною выпроваживают из комнаты.
Тем временем в зале:
– Я не ем яиц, конечно, это плохо для кожи, да и, по-моему, от них пучит. А ты как думаешь, сестрица Пенелопа? Не считаешь, что яйца вызывают просто-таки ужасные ощущения? В последнее время мне приходится очень тщательно следить за тем, что я ем, желудок стал таким чувствительным…
Елена болтает без умолку, музыканты играют, женихи угрюмо сидят внизу.
По крайней мере, почти все женихи. Хотя один из них вот-вот совершит большую ошибку.
Антиной поднимается.
Это неожиданно, даже для богини с моим даром предчувствия. Этот жених, сын Эвпейта, выходит из-за стола, чувствуя вкус вина на языке, и направляется к царственному собранию во главе зала. Само собой, ему так велел отец, ведь сам он ни за что бы не осмелился. Два страха столкнулись в нем, из-за чего он откладывал это почти до конца пира: страх перед отцом боролся со страхом перед царем Спарты. Что примечательно, страх перед отцом пересилил смертельный ужас, вызываемый Менелаем, и поэтому Антиной отходит от своего места и приближается к царственному собранию.
Сначала его никто не замечает. Полагают, что он идет облегчиться или слишком пьян и скоро отправится в кровать. Предположение, что жених, пусть даже знатнейший из прочих, осмелится заговорить с завоевателем Трои, совершенно абсурдно. Но нет, он подходит, останавливается, кланяется и ждет, пока его заметят.
Пенелопа замечает раньше остальных и в первый и, скорее всего, в последний раз в жизни чувствует укол страха за этого мальчишку, стоящего перед ними. Рядом с широко расставленными ногами Никострата, сына Менелая; перед мрачной стеной в лице Пилада и Ясона; у подножия кресла, на котором восседает сам Менелай, Антиной внезапно становится не мужчиной, претендующим на трон Итаки, а просто ребенком – ребенком, надевшим одежды отца, отправленным выполнять отцовский долг и повинующимся ввиду отсутствия собственного ума.
Взгляд Пенелопы привлекает и внимание Менелая. А это заставляет наконец замолчать Елену. Никострат садится чуть ровнее, с любопытством ожидая, что последует. Музыканты замолкают. Антиной прочищает горло.
– Могущественный Менелай, царь Спарты, – начинает он. Эту речь он тренировал перед отцом почти без перерывов, с тех пор как алые паруса были впервые замечены на горизонте. – Величайший из греков, царь царей…
– Кто это? – перебивает Менелай, адресуя свой вопрос Пенелопе. – Один из твоих женихов, не так ли?
– Это Антиной, сын Эвпейтов, – отвечает Пенелопа едва слышно. – Он определенно один из тех многих мужчин, что хотят защитить Итаку в час ее слабости.
Менелай фыркает.
– Ты имеешь в виду: усесться на пустой трон твоего мужа и наставить ему рога в его пустой постели!
Антиной уже потерял нить своих не особо длинных рассуждений, но пытается ее нащупать:
– Великий царь, величайший из всех греков…
Менелай резко тычет пальцем:
– Ты! Мальчишка! Сражался под Троей?
– Я… К несчастью, я был рожден слишком поздно…
– Хоть раз убивал человека?
Антиной не убивал, но вряд ли способен признаться в этом перед здешним собранием. Менелай слегка наклоняется вперед, подчеркивая каждое слово тычком пальца в направлении подрагивающего носа Антиноя:
– Ты встречался с Одиссеем?
– Я… не имел такой чести.
– Ты не имел такой чести. Конечно, ты не имел такой чести – тебе еще нянька нос вытирала, когда ваш царь, мой брат, уплыл в Трою. Ты понятия не имеешь, какого человека собрался свергать, ни малейшего понятия. Это было бы отвратительно, если б не было так смешно. А еще говорят, что вы целыми днями пируете за счет этой доброй женщины, – взмах в сторону Пенелопы, замершей рядом с ним, – пьете ее вино и допускаете вольности с ее служанками. Я многое слышу, очень многое, молва о ваших непотребствах идет до самой Спарты – и почему? Потому что вы считаете, что достаточно иметь ноги, чтобы пойти по стопам ее мужа. Боги – свидетели, если бы убивать трусливых зайцев не было противно львиной натуре, я бы разорвал вас всех и никто бы не возражал. Повезло вам, что я к старости размяк.
Антиной стоит разинув рот. Затем – редкое проявление мудрости – закрывает его. Какой удивительный поворот событий. Пенелопа с трудом удерживается от того, чтобы не наклониться поближе, наслаждаясь зрелищем. Антиной, сын Эвпейтов, коротко кланяется, отступает на шаг, на два, разворачивается и…
– Так что ты хотел сказать? – спрашивает Менелай.
Антиной замирает.
Вместе с ним замирает весь зал.
От самого дальнего и темного угла до ближайшей потупившейся служанки – все накрывает тишина. Ожидание.
Ухмылка Никострата растянулась до ушей. Лефтерий пытается сдержать смех. Менелаю нравится, что капитан его стражи, не скрывая, наслаждается болью других. Он ценит капельку честности в жизни.
Антиной поднимает взгляд на царя Спарты, но посмотреть ему в глаза не решается. Судорожно сглатывает. Пенелопа смотрит завороженно. В последний раз, когда он стоял так близко к ней, он называл ее блудницей, лгуньей, искусительницей. Он заявлял, что станок, на котором она ткала саван Лаэрта, ненастоящий, и обличал ее как распутницу, царицу теней и обмана.
А теперь дрожит от страха.
Она знает, что наслаждаться этим страхом недостойно, но он опьяняет. Это амброзия для ее исстрадавшегося сердца.
– Царь царей, – снова заводит он.
– Тебе что-то нужно? Нынешней молодежи все время что-то нужно, они совсем не ценят то, что имеют. Ну, парень, давай выкладывай!
Антиной вытягивает руку. А в ней – брошь. Она выполнена в форме сокола с кровавым рубином вместо глаза. Ее привезли с юга, с Нила и еще более далеких земель, где, как говорят, золото можно просто собирать с земли, потому что оно дождем падает с небес. Отец Антиноя выторговал ее почти за корабль олова и с тех пор не носил, приберегая для подходящего момента. И этот момент, по его мнению, настал сегодня. Но он ошибается.
– От имени жителей Итаки… как представитель славных мужей, собравшихся здесь… – это сильно урезанный вариант речи Антиноя, которая до этого самого момента была почти полностью посвящена его достоинствам как потенциального царя, – мы хотели бы вручить тебе этот скромный знак нашего уважения и…
Менелай дергает подбородком в сторону сына. Никострат поднимается со стула, выхватывает брошь у Антиноя, подносит ее к свету, скребет крепким ногтем и перебрасывает отцу. Менелай ловит ее одной рукой, тут же прижимая кулак к груди, чтобы верткая вещица не выпала, если трюк не удастся. Глядит на нее, поднимает повыше, затем кладет на колени, улыбается и пристально смотрит на Антиноя. Антиной опускает глаза, затем, когда разглядывание пола слишком уж затягивается, снова поднимает, обнаруживает, что Менелай все еще смотрит на него, и немедленно уводит взгляд вниз, ниже, еще ниже, туда, где земля, возможно, поглотит его.
Улыбка Менелая превращается в оскал.
– Приятно, – задумчиво выдает он, крутя золотого сокола между пальцами. – Приятно. Приятные люди. Одиссей всегда говорил об этом: на Итаке никто не скажет «спасибо» или «пожалуйста», никаких тебе показных манер, как в более цивилизованных местах, никакой помпы и всей этой шелухи. Просто щедрые, честные люди, делающие все, что могут. Верные, говорил он. Верные и, хотя с первого взгляда это незаметно, по натуре добрые. «Никаких показных манер, – переспрашивал я. – Тогда как насчет тебя?» Но Одиссей, что ж, он всегда выделялся, правда? Всегда был на голову выше всех, даже своего народа. Антиной, да? Спасибо тебе за твой продуманный,
